Предместья мысли

В бердяевском «постижении мифа через миф» есть все же что-то слишком «символическое», потому не совсем серьезное. Ведь миф изнутри мифа – не миф. Изнутри мифа все прочие мифы – мифы, а данный конкретный миф – чистейшая правда. Все коммунизмы – утопические, а наш, марксистский, – научный. Все веры – ложные, только наша одна – настоящая. Все религии – псевдо, только наша – взаправдашняя. Лебедь к Леде не прилетал никогда, а непорочное зачатие было на самом деле. Конечно, всякому мифу приходится прибегать к символическому толкованию того и сего за невозможностью добиться от понемногу трезвеющего человечества буквальной веры в хождение по водам и в прочих говорящих ослиц. Ведь все-таки оно трезвеет, вопреки всем препонам и собственной умственной лени; или это иллюзия? Боюсь, что и это иллюзия; мифы, еще раз, возвращаются все в новых обличиях. После Просвещения, как бы то ни было, очень уж трудно стало буквально верить в изгнание бесов. Эти бесы – они теперь символические, и свиньи, в которых вошли они, тоже теперь символические. Символические свиньи символически низвергаются с символической крутизны. И пять хлебов это не пять хлебов, а что-то они означают. Пять хлебов что-то одно означают, а две рыбки что-то другое. Или нет, то же самое. А вот исцеление слепого точно означает не то же самое, что исцеление прокаженного. И со смоковницей там вообще все запутались, черт ногу сломит. И конечно, сфера символического понемногу расширяется, сфера буквального понемногу сужается. Полностью, однако, исчезнуть она не может. Если она исчезнет полностью, все закончится, занавес упадет. Тогда можно закрывать лавочку, запирать Ватикан (благо ключи уже есть). Пускай бесы символические, и свиньи символические, и хождение по водам символическое, но воскресение символическим быть не может. Или Христос воскрес, или он не воскрес. «Если Христос не воскрес, то и вера наша тщетна», – говорит апостол Павел. Тут символическим толкованием не обойдешься, тут нужна вера буквальная и простая, без всяких обиняков и оговорок. Не могу не вспомнить чудесную историю про Толстого, которую со слов Горького передает Корней Чуковский в своих мемуарах. Шаляпин на Пасху подошел похристосоваться с Толстым. «Христос воскресе, Лев Николаевич!» Толстой промолчал, дал Шаляпину поцеловать себя в щеку, потом сказал неторопливо и веско: «Христос не воскрес, Федор Иванович… Не воскрес…»

Шаляпин, мне думается, играл. Шаляпин, может быть, верил, может быть, не верил, полуверил, примерял на себя веру, как это делает огромное большинство людей, во всяком случае, изображал сказочного удальца, лихого волжского молодца (почитайте прелестные воспоминания о нем Бунина, там все рассказано), православного богатыря, который как же может на Пасху не похристосоваться, тем более с самим Толстым, великим писателем русской земли? Но Толстой отказывался играть; вот этим-то он и велик. Для Толстого это было всерьез. Христос не воскрес. А Бердяев – что же? – Бердяев ведь тоже не играл и терпеть не мог играющих, «стилизованных православных», вроде Павла Флоренского, с их опущенными долу очами. А вот ходил же к причастию. И когда ходил к причастию, неужели вправду верил, что этот сухой белый хлебец – тело Христово? Как бы мне хотелось спросить его самого. Только отвечайте прямо, Николай Александрович, без философских экивоков, без экзистенциальной диалектики и учения об объективации. А вот честно, прямо, руку на сердце положа – да или нет? Не символически – символически можно верить во что угодно, хоть в Леду, хоть в лебедя, – а реально, буквально, когда вам клали в рот этот хлебец, вы всерьез верили, что причащаетесь телу Господа Бога, или только «верили, что надо верить в эту веру», по бессмертной формуле того же Толстого? Священник в «Воскресении», как вы прекрасно помните, «верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для души произносить много слов или что он съел действительно кусочек Бога, – в это нельзя верить, – а верил в то, что надо верить в эту веру». В это нельзя верить… Но вы-то верили? Или тоже играли? Если вы тоже играли, то и разговаривать не о чем. А если всерьез верили, то ведь тоже, в сущности, разговаривать не о чем. И тогда зачем я пишу то, что пишу? Я не знаю зачем; но я теперь не могу уже не дописать до конца. Поэтому возвращаюсь просто-напросто, как давно уже обещал читателю, в Кламар, точнее в Мёдон, в тот день, 29 марта 2017, когда я впервые шел от одного дома к другому.