Предместья мысли

«Оргиазма» не получилось. Потому-то и пришлось, может быть, перейти к «андрогинизму», что «оргиазма» не получилось, «половая полярность» не сработала. Когда читаешь те, отчасти скандальные для современников, страницы, которые в «Смысле творчества» (главной книге своего раннего периода) Бердяев посвятил этому самому «андрогинизму» (так подробно и проникновенно он нигде о нем больше не пишет), трудно, опять же, отделаться от ощущения, что это признание в любви – в любви к «деве-юноше», не пожелавшей расстаться со своим «девством». «Ибо поистине не мужчина и не женщина есть образ и подобие Божье, а лишь андрогин, дева-юноша, целостный бисексуальный человек… Искажение образа и подобия Божьего в человеке было распадением андрогина, муже-женственного существа. Но это искажение и распадение не могло быть окончательным и полным. Образ и подобие Божье все же сохранилось в человеке, и в мужчине и в женщине, человек остался в корне своем существом бисексуальным, андрогиническим». И даже больше того: «творческой мировой эпохе», провозвестником которой наш автор и выступает, «присущ будет не культ вечной женственности, а культ андрогина, девы-юноши… Для грядущей мировой эпохи и для новой мировой жизни женственность утверждается в аспекте девственности, а не материнства. Весь мировой кризис заостряется в роковой гибели материнства, а тем самым и материи… От материи останется лишь преображенная чувственность и вечная форма просветленной телесности, свободной от всякой тяжести и органически-родовой необходимости». И это будет, конечно, уже новая земля, новое небо, Царство Божие, жизнь на Марсе. Какие-то видятся светоносные существа, то ли с нимбами, то ли в скафандрах, с глазами такими вдумчивыми-вдумчивыми и антеннами вместо ушей. Свободные от всякой телесной тяжести, они очень скоро научатся, наверно, летать. Будут летать себе туда и сюда, наслаждаясь преображенной чувственностью на райских лугах. Научатся передавать мысли на расстоянии, слышать музыку сфер и мелодии космических вихрей. А размножаться будут, видимо, чистою силой духа. Бердяев тоже был, по-своему, большой мечтатель, страстный фантаст.

Увы, андрогин подался все же в аскеты. Есть еще одно потрясающее письмо: письмо Лидии Юдифовны от 23 сентября 1921 года, еще из Москвы, к ее и Николая Александровича подруге, замечательной Евгении Герцык (пережившей ужасы Гражданской войны в Судаке, потом успевшей еще приехать в Москву перед высылкой Бердяевых за границу, провести с ними лето в Барвихе; она рассказывает об этом в своих мемуарах); Лидия же рассказывает в этом письме историю своего обращения в католичество, в тонах вполне патетических, с прилагательными и местоимениями, все норовящими забраться за существительные для вящей торжественности. «Да, странник обрел дом свой. Ведь странствие не может и не должно быть целью: „Ищите и обрящете”, – сказано нам. Я жадно искала и обрела дом мой, родину мою». Как у Раисы, следовательно: один огромный ответ Бога, безмерный покой, обретение дома, родины, истины. Важен не путь, важна цель. Дело происходит во время революции, в Москве, посреди всеобщего крушения, летящих обломков, но связано ли напрямую с этим крушением, «падением всего», непонятно. Связано, вот это понятно, с болезнью; как, опять же, и у Раисы. «Болезнь, отрывая от повседневности, помогает душе жить своей особой, таинственной жизнью». Болезнь в данном случае была простым воспалением легких; непрерывные необъяснимые недомогания, столь характерные для экзальтированных верующих женщин, начались у нее, кажется, позже. «И эта болезнь моя, конечно, послана была мне свыше». Конечно, конечно. Мы же вступаем в магический мир, где «наверху» сидят и думают, что бы такое сделать для Лидии Юдифовны Бердяевой, урожденной Трушевой, по первому мужу Рапп, воспаление легких послать ей или катаром верхних дыхательных путей обойдемся; впрочем, у нее уже десятью годами раньше, как мы помним, все были знаки, знаки… Ницше прав, христианство – само по себе болезнь. А христианство после Ницше – рецидив болезни, в более или менее тяжелой форме. В общем, лежит она и болеет, перебирает книги в библиотеке мужа, тут-то ей и попадаются под руку сочинения св. Терезы Авильской, в переводе на французский язык, в издании XVII века, когда-то привезенном сестрой Евгенией из Парижа «из одного уничтоженного монастыря». Тоже ведь, наверное, не случайно попалась ей эта книга, а кто-то сверху о ней позаботился (не устает поражать меня это бесстыдство верующих, убежденных, что свет на них клином сошелся). «С трудом начала читать ее (старое правописание французское) и не могла оторваться. Что-то такое родное, близкое, мое услышала там». А тут как раз Бердяев познакомился с неким отцом Владимиром Абрикосовым, католиком «восточного обряда», и (на свою голову) Лидию тоже с ним познакомил. «И вот, выздоровев, я вместе с Ни была у обедни о. Владимира и поражена была всем. Дух и обстановка первохристианской общины. Просто, тихо, вдохновенно, молитвенно, чисто, глубоко».