Предощущенья

переулком уходит к реке.

И стоит над обрывом, упорно

глядя вверх по течению в даль,

эта тихая женщина в чёрном,

что бледна, как тоска и печаль.

Подойдёшь к ней и спросишь — ни слова,

лишь ресницами вздрогнет в ответ...

Видно, правда её так сурова,

что и слов для смягчения нет.

"LOVE ME"

"LOVE ME" — на бейсболке у старика,

в жёлтый пергамент одета рука,

белая трость, наощупь шаги,

в чёрных очках не видно ни зги.

Правит проспектом бензиновый чад;

люди, как кони, под стенами мчат...

Трелью зелёный запел светофор,

старый шагает на звуки в упор —

каждое утро сиротски один

с чёрным пакетом идёт в магазин:

хлеб, молоко да кусок колбасы...

Тикают в сердце чуть слышно часы,

складки, как стрелки, ползут по лицу

тихо — завод ведь подходит к концу...

Может и я так пойду меж людьми

вскоре, в бейсболке, кричащей "LOVE ME"...

Или, как встарь, сквозь ухабы и ширь

путь мне найдёт сирота-поводырь;

буду я песни стонать у церквей,

жить подаянием бедных людей,

в ветошь с помоек в мороз уберусь...

Многое можешь ты выдумать, Русь!

       *   *   *

Не повезло, быть может, мне родиться,

отсюда все невезения мои:

ведь жизнь — не щука, а судьба — не птица,

их не поймать, они — в твоей крови...

Замёрзнет кровь, как лужи на дорогах,

когда мороз откроет погреба,—

жизнь улетит в надежде встретить Бога,

закаменеет надгробием судьба,

и в мире, где не дышат и не плачут,

не любят, не тоскуют ни о ком,

мне сердце изгрызёт моя удача

весёленьким могильным червяком...

Но, может быть, мне повезло родиться,

оттуда все везения мои:

ведь жизнь — не щука, а судьба — не птица,

ловить не надо, всё они — в крови,

и в мире том, где смерть живёт старухой,

отпаивая мёртвых молоком,

72

такая мне настанет невезуха

со всяческим могильным червяком...

         ПЕРВЫЙ СНЕГ

Сергей сергейничал, олеговал Олег,

а я в окне увидел первый снег

и, отстраняя круглый разговор,

коньяк отставил, выглянул во двор:

асфальт был чёрен, но белым-бело

меж жёлтых листьев бабочек мело,

и всё дрожало в этой белизне, —

балконы, крыши, женщина в окне...

Я на земле живу не первый век,

но каждый год дивлюсь на первый снег,

влекомый в детство страстью чистоты,

гонимый в сердце властью красоты.

      КЛЁНЫ ОСЕНЬЮ

Пылающие факелами клёны

краснеют в мрачной пирамиде дня

под сентябрём, дождями опоённым,

на улицах, не чуждых для меня.

В пустыне мира, где кой-как повисли

барханы звёзд, оазисы планет,

тревожат эти гаснущие листья,

как в тьму преображающийся свет.

И шастая по шатким тротуарам,

прикрытыми блестящей кожей луж,

дышу я не бензиновым угаром

да и машин не слышу я к тому ж.

73

Как тень среди рельефных саркофагов

в змеиную впечатываясь тьму,

не улицы я меряю здесь шагом,

а чувства непонятные уму.

В родную речь заезжим иностранцем

скрываюсь подворотнями беды,

а клёны снисходительным багрянцем

сжигают неокрепшие следы.

ПОКОЙ

Под солнцем цельно-нелучистым,

пред лесом изжелта-сквозистым

река осенняя блестит,

как полированный гранит.

Ни шелеста, ни дуновенья,—

недвижны вечности мгновенья...

О, если б сердцем замереть,

как эта гладь, как эта твердь,

и, позабыв про кровь природы,

испить до дна покой свободы!

Ведь даже смерти гроб нагой

не обещает нам покой.

         ПРОЛЕТАРИЙ

Сбираю осенний гербарий

в сияющем сквере пустом,

где с красным лицом пролетарий

над водкой уснул под кустом.

74

Я весь, как осенняя трезвость,

всё ясно и чисто во мне,

и руки не пахнут железом,

и мышцы не тянет в спине.

А этот, хлебнув два стакана,

упал в увядающий дрок,

и снится ему безымянно:

могучий токарный станок,

сиреневой стружки извивы,

горячие капли на лбу...

Ревёт, словно зверь похотливый,

станок и строгает судьбу!

Металлом опутав свободу,

хохочет он, словно Кощей,

и мирного нету исходу

из вяжущих душу цепей...

И я не сбирал бы гербарий

в сияющем сквере пустом,

когда бы, устав, пролетарий

не мог отдохнуть под кустом.

*   *   *

Бывают же такие октябри!

Спадающей листвы мятутся тени,

а в душных скверах индевью зари

соцветья распускаются сирени.

Всё это не похоже на обман

в циклонах заблудившейся природы,

скорее — из неведомых нам стран

сочатся неродившиеся годы!

По улицам туманным, как апрель,

75

листвою шебуршат автомобили,

и чёрно-золотой ворсистый шмель

впивается в цветочные подрылья.

Корицей пахнет юная сирень!

И, сняв пиджак, в сатиновой рубашке

иду я сквозь горячий липкий день,

но вдохи и шаги мои не тяжки.

Вокруг меня домам по двести лет,

и жить им дольше в циклах переборов,

как клавишам, в которых звуков нет,

но музыка скрывается...

     О, город,

порой ты — Моцарт на балах веков

и Леонардо мысли и полотен,

хоть плавающий сдвиг материков

диктует жизнь дворцов и подворотен!

Твой камень канет в Млечные Пути,

где льёт судьба убийственные пули...

Но дай нам так по улицам пройти,

чтоб в музыку уйти из этих улиц.

СЛОВО

На терниях земли, на наждаках асфальта

не раз я обдирал в юнцовых драках лоб,

упрямый, как рука жестокого Тибальта,

как первый большевик, идей влюблённый жлоб.

Достаточно словцу иному после танцев

мне в уши отлететь от губ нахальных прочь,

как щёки заливала бледность за румянцем

и визгами девчат расцвечивалась ночь...

Нет, я не поумнел, но стал нежней отчасти:

не замечает взгляд презрения обид,

76