Предрассветная лихорадка

Раскрыв широко глаза, они смотрели на путаные узоры, которые рисовал им на потолке ветер-экспрессионист.

Глава седьмая

Небольшой фургон, доставлявший и забиравший почту, прибывал в лагерь в три часа дня. Из машины выскакивал человек в куртке с меховым воротником, шел назад, распахивал дверцы и выбирал из серого мешка соответствующие конверты. На эту возню у него уходило обычно несколько минут.

Затем он шел к окрашенному охрой почтовому ящику, напоминавшему скорее небольшой чемодан, и, прежде чем швырнуть в него отсортированные конверты, открывал ключом днище ящика, чтобы письма, что уходили из лагеря, упали в подставленный снизу пустой полотняный мешок.

Волнующее наблюдение за этой рутинной процедурой входило в распорядок дня моего отца. Он непременно должен был убедиться, что его письмо не упало в результате чьих-то злокозненных происков мимо мешка.

Лили, милая, я совершенно уверен, что не сегодня завтра ты получишь добрую весть! Письмо наверняка написано и лежит в кармане твоего отца, и он ищет возможность осуществить невозможное: каким-либо образом отправить его тебе в Швецию.

* * *

В военном госпитале курить без риска быть пойманным можно было только в одном месте. Помещение это, служившее по утрам душевой и обычно до вечера пустовавшее, находилось на третьем этаже.

Юдит Гольд выкуривала полпачки в день, тратя на сигареты все карманные деньги. Шара тоже курила, но не более трех сигарет. Ну а Лили просто сопровождала их.

Глубоко затянувшись, Шара задумалась:

– Может, в город сходим после обеда. Я отпросилась.

Юдит Гольд сидела на краю душевого поддона, подтянув под себя ноги.

– Что там делать?

– Можно, наконец, сфотографировать Лили – для Миклоша.

Лили искренне ужаснулась:

– Упаси господь! Он увидит меня и задаст деру.

Юдит Гольд умела пускать дым красивыми правильными кольцами.

– Это идея. Сфотографируемся втроем, чтобы потом вспоминать все это.

– Когда – потом? – удивилась Шара.

– Ну, когда-нибудь. Когда будем в других краях. Когда будем счастливы.

И все трое задумались.

А потом Лили заявила:

– Я уродина. Не буду фотографироваться!

Шара шлепнула ее по руке:

– Ты, подруженька, дура, а не уродина.

Юдит Гольд, проводив глазами колечко дыма, устремившееся к приоткрытой форточке, загадочно улыбнулась.

* * *

В отделении связи мой отец наклонился к окошку стеклянной стойки. И сказал по-немецки, дабы не было никаких недоразумений:

– Я хочу подать телеграмму.

Молодая почтовая служащая, тоже в очках, ободряюще посмотрела на моего отца:

– Адрес?

– Экшё, лагерь для иностранцев, Керунгсгорден, 7.

Барышня стала быстро заполнять бланк.

– Текст?

– Два слова. Два венгерских слова. Я продиктую по буквам.

Та обиделась:

– Просто скажите, я запишу.

Отец глубоко вздохнул. И по слогам, на звучном венгерском, произнес:

– Се-рет-лек, Ли-ли.

Барышня покачала головой. Что за мудреный язык.

– Нет, давайте лучше по буквам.

Мой отец принялся диктовать по буквам. Они терпеливо продвигались вперед, одолели начальные звуки, но потом споткнулись. Отец, протянув руку в окошко, схватил руку, в которой почтовая барышня держала карандаш, и стал ее направлять.

Это было непросто. Дойдя до заглавной L, она бросила карандаш и просунула бланк отцу:

– Заполняйте сами.

Зачеркнув все ее каракули, мой отец своим замечательным четким почерком написал:

Szeretlek, Lili! Miklós.

И вернул ей бланк.

Почтовая служащая тупо уставилась на непонятные ей слова:

– Что это значит?

Мой отец замялся:

– Вы замужем, барышня?

– У меня есть жених.

– О! Я вас поздравляю! В этой телеграмме сказано… в ней написано…

Отец знал, как перевести на немецкий самую прекрасную и самую простую на свете фразу. И все же не мог выдавить ее из себя. Тем временем барышня подсчитала слова.

– Две кроны. Ну, так скажете, что это значит?

И тут мой отец запаниковал.

– Отдайте! – побледнев, закричал он. – Я вас прошу! Извольте вернуть!

Барышня пожала плечами и выложила бланк на стойку. Схватив телеграмму, отец разорвал ее. Он чувствовал себя идиотом, а также трусом, и поэтому вместо объяснений смущенно хмыкнул, кивнул и пулей выскочил из почтового отделения.

* * *

В этот день, поздно вечером, на бетонной площадке с торчащим из трещин бурьяном, парни, кутаясь в одеяла, как обычно, сидели вокруг дощатого стола, скудно освещаемого электрической лампочкой. Сидели в дремотной тишине, закрыв глаза или тупо уставясь в неоштукатуренную кирпичную кладку.

Мой отец стоял, привалившись спиной к стене и зажмурив глаза. Казалось, он спал.