Предрассветная лихорадка

И вот после года кошмаров свершилось чудо! Что я чувствовала, описать словами я даже и не пытаюсь. Я только благодарю Всевышнего, что он дал мне дожить до этого.

Бёжи бросается в кладовку, приговаривая на бегу: “Уксус, уксус”. Находит его на второй полке сверху, вырывает зубами пробку, нюхает. И кидается назад к мамочке, которая все еще лежит у входа. Бёжи брызгает уксусом ей в лицо, чтобы привести в чувство. И вот мамочка, чихнув, открывает глаза. Она смотрит на Бёжи, но слова ее обращены к Лили:

Твой дорогой папочка, к сожалению, домой еще не вернулся. Он в Австрии, в Вельсе. После освобождения он был там госпитализирован с кишечными коликами (в мае), и с тех пор о нем никаких вестей. Я надеюсь, что наш добрый Бог не оставит его и он вернется, чтобы теперь уже вместе радоваться жизни.

Лили, правда, не могла точно определить, какие части письма читает Шара, а какие она совершенно явственно, так, что не перепутаешь, слышит из уст своей мамочки, как будто она прямо тут сидит, в этом душном купе, и когда речь заходит о чем-то важном, говорит сама, останавливая ее подругу. Вот, к примеру, две фразы, которые были прочитаны голосом Шары:

Начиная с восьмого июня, когда вернулся из Аушвица муж Релли, я живу у них, и собираюсь здесь оставаться, пока кто-то из вас не приедет домой. Только уж поскорей бы, о господи!

По квартире распространяется резкий запах уксуса. Мамочка с помощью Бёжи поднимается и, шатаясь, идет к умывальнику, чтобы омыть лицо. А затем садится на табурет, разворачивает на коленях газету и семь раз, чтобы быть уверенной, что эти несколько строчек она не забудет никогда в жизни, перечитывает объявление.

Даже не знаю, с чего начать. Чем ты занята целый день? Что ты ешь? Как ты выглядишь? Исхудала, поди? И есть ли у тебя белье? Мы лишились всего. К сожалению, из вещей, которые отправляли в провинцию, ни одной не вернулось, ни тканей, ни зимних пальто, ни платьев, ничего, одним словом. Но об этом ты, душенька, не горюй…

Ну а в этом, произнесенном на одном дыхании монологе Лили безошибочно распознала голос мамочки. Только она могла так назвать ее – душенькой! И никто другой! Никогда! Душенька… душенька… Боже мой, хорошо-то как!

Свенссон не понимал из письма ни слова, но лицо его сияло от счастья и гордости точно так же, как лица присутствовавших в купе венгерок. Оглянувшись по сторонам, Шара перевела дыхание и продолжила:

Ну а чтобы тебе сообщить приятное – новенькое твое пианино, которое ты получила на восемнадцатилетие от своего драгоценного папочки, уцелело! Знаю, Лилике, что это тебя обрадует.

Сидя на табурете, мамочка разглаживает пахнущую свежей типографской краской газету и с мягкой улыбкой проговаривает про себя письмо. Она сядет за него немедленно. Ведь оно уж давно написано, десять месяцев она сочиняла его по ночам, так что воспроизвести легко, она знает в нем каждую запятую и уже миллион раз проверила орфографию – нельзя же, в конце концов, в таком важном письме допускать ошибки. Она нараспев бормочет слова.

Сердце мое, если есть такая возможность, ты должна кварцевать руки, ноги и даже голову, потому что, я думаю, твои замечательные кудряшки из‑за витаминной недостаточности поредели, а может, ты даже переболела и тифом. Так что не пренебрегай этим, душенька. Я хочу, чтобы по возвращении, да поможет тебе Господь, ты была такой же красоткой, как прежде.