Предрассветные миражи

Кристина жила в двухэтажном домике-коттедже, соединенном стеной еще с одним, точно таким же домиком. Территория была огорожена колючей проволокой, как и все более или менее нормальные дома в Морсби. У некоторых через проволоку был даже пущен электрический ток, чтобы отпугивать непрошеных гостей. Дом выглядел довольно просто и незатейливо. В доме было все необходимое: скромная мебель, телевизор, вентиляторы вместо кондиционеров, светлая кухонька. Главным украшением дома служили изделия местного производства. Многочисленные корзины, деревянные скульптуры, маски, ожерелья, чашки причудливой формы, вырезанные из дерева крокодилы и черепахи — все это стояло на полках, на полу, висело на стенах — словом, заполняло практически все свободное пространство.

— Нравится? Я такая ненормальная — уже и места в доме нет, а я все покупаю, покупаю, не могу остановиться. Я просто влюблена в их изделия. И Глеб такой же — это наша с ним коллекция.

— Как вы все это собираетесь вывозить?

— Не знаю. Не задумывалась. Глеб позаботится. Ему все равно придется контейнер арендовать, если что. И потом, я не собираюсь еще отсюда уезжать, — с вызовом произнесла она, в упор глядя Ладынину в глаза.

Опять двадцать пять! Она как будто с Луны свалилась и сама не ведает о своих проблемах.

— А что вы собираетесь делать? Садиться в тюрьму?

— Никто меня не посадит. Не за что.

— Уже, насколько я знаю, сажали.

— Как задержали, так и отпустили.

— Во второй раз может повезти меньше.

— Это мои проблемы.

— И мои тоже, раз я здесь.

Кристина устало опустилась в кресло. Помолчала, накручивая на палец волосы. Потом встала и принесла воды в кувшине.

— Так что там хочет юрист?

«Это уже лучше», — подумал Андрей, чувствуя себя победителем. Неужели она стала потихоньку понимать серьезность своего положения? Кристина терпеливо выслушала его назидательный монолог о нужных документах и необходимости как можно скорее выехать из страны. Она даже принесла папку, где хранила копии всех писем по поводу ее виз и нахождения в стране.

— Мы уже предоставляли все это, когда меня задержали. — Голос ее звучал тихо. — Ничего другого у меня нет. Они не смогли тогда ни к чему придраться и отпустили. Ты же понимаешь, что все это — повод. Причина состоит совсем в другом.

— Вы сами дергаете кота за хвост. И не кота даже, а льва, так как вы здесь — маленькая пешка в большой игре. Вам не справиться с махиной коррумпированного механизма.

— Наверное, ты прав. Но ведь ты видел сегодня этих детей… Ты запомнил их глаза? Ты увидел полную безнадежность в их взгляде? И это глаза детей, для которых надежда на счастье должна быть так же естественна, как желание жить, играть, веселиться. Сейчас я покажу тебе кое-что.

Кристина уселась на полу, скрестив ноги по-турецки, вытащила из прямоугольной корзины из-под журнального столика увесистую папку, полную сшитых страниц, стала перелистывать их, хмуря брови.

— Скажи честно, тебе было жалко детей в больнице?

Она не смотрела на него, сосредоточившись на сшитых листах в папке.

— Конечно, жалко. — Андрей пытался заглянуть в содержимое папки, но с его кресла ничего невозможно было разглядеть.

— И мне жалко. И другим жалко. Всем жалко. Только одни жалеют и помогают, что хорошо, другие жалеют и ничего не делают, что тоже ничего, а третьи жалеют, громко жалеют — на страницах газет, с правительственных трибун — и при этом воруют предназначенные для этих детей деньги. Вот это я ненавижу больше всего.

Она помолчала, глядя в пустоту.

— Жалость — она избирательна. Ты знал об этом? Одних нам жалко. А других в такой же ситуации — нет. Почему? Я не знаю. Почему мы готовы пожертвовать всем для чужих, а беды ближних порой игнорируем? Почему люди готовы обобрать своих же?

— Кристина, это демагогия. Это было, есть и будет, потому что…