Предшественница

Он делает паузу, берет у меня бокал и ставит рядом со своим, и вдруг там уже две руки – одна сзади, два пальца ходят туда-сюда, другая спереди, углубляется, оглаживает. Шум вечеринки становится глуше. Задыхаясь, я перекладываю все заботы насчет того, что нас могут увидеть, на него. Он теперь главный. Хотя обстоятельства к этому и не располагают, меня начинает обдавать волнами удовольствия.

– Не хочешь где-нибудь уединиться? – шепчу я.

– Нет, – просто говорит он. Его пальцы решительно набирают темп. Я чувствую приближение пика. Мои колени подгибаются, и руки Эдварда поддерживают меня. И тут я кончаю, дрожа, содрогаясь на нем. Вспыхивают огни фейерверка, настоящего фейерверка, начинается лазерное шоу, которое будет видно даже в Кенте, осознаю я, возвращаясь к действительности. Вот почему все аплодируют. Я тут ни при чем. Слава богу.

Ноги у меня все еще дрожат, когда Эдвард убирает руку и говорит:

– Прости, Джейн. Мне еще кое с кем нужно поговорить.

Он направляется к, если я не ошибаюсь, самому именитому архитектору Англии, члену палаты лордов, и с непринужденной улыбкой протягивает ему руку. Ту самую, которая несколько секунд назад побывала во мне.

Вечеринка подходит к концу, а меня все еще пошатывает. Мы что, правда это сделали? Я действительно только что испытала оргазм в комнате, полной людей? Я теперь такая? Он ведет меня в японский ресторан по соседству – такой, где посередине стойка, за которой стоит шеф-повар. Посетители – японские бизнесмены в темных костюмах. Шеф-повар приветствует Эдварда как старого знакомого: кланяется, говорит по-японски. Эдвард отвечает на том же языке.

– Я попросил его выбрать для нас блюда, – говорит он, когда мы садимся. – Довериться выбору итамаэ – знак уважения.

– У тебя, кажется, хороший японский.

– Я там недавно строил кое-что.

– Я знаю. – Его японский небоскреб – изящная, чувственная спираль, исполинский бур, пронизывающий облака. – Ты тогда впервые побывал в Японии?

Я, конечно, знаю, что нет. Я смотрю, как он выравнивает палочки, чтобы они лежали строго параллельно.

– Я провел там год после гибели жены и сына, – тихо говорит он, и этот первый проблеск откровенности, доверия, меня приятно волнует. – Меня пленила не столько сама страна, сколько культура, акцент на сдержанности и самодисциплине. В нашем обществе аскетизм ассоциируется с лишениями и бедностью. В Японии он считается высшей формой красоты; это называется сибуй

.

Официантка приносит две пиалы супа. Они сделаны из крашеного бамбука, такие легкие и маленькие, что помещаются в ладонь.

– Например, эти пиалы, – говорит он и берет одну. – Старые, не совсем одинаковые. Это и есть сибуй.

Я пробую суп. Что-то извивается у меня на языке – странное щекочущее ощущение.

– Они, кстати, живые, – добавляет он.

– Кто они? – встревоженно спрашиваю я.

– В бульон входят маленькие живые креветки. Шируо – новорожденные. Повар кладет их в последний момент. Считается большим деликатесом. – Он указывает на стойку, и повар снова нам кланяется. – Атара-сан специализируется на

икидзукури, блюдах из живых морепродуктов. Надеюсь, ты не против?

Официантка приносит новое блюдо и ставит между нами. На нем – красный луциан, его медного цвета чешуя сверкает на фоне белых ломтиков редьки. Один бок рыбы аккуратно порезан на сасими до самого позвоночника. Но она еще жива: хвост выгибается, как у скорпиона, и обессиленно падает; рот хватает воздух, глаза тревожно бегают.

– Боже мой, – в ужасе говорю я.

– Попробуй. Уверяю тебя, это вкусно. – Он берет палочками кусочек белой плоти.

– Эдвард, я не могу это есть.

– Ничего страшного. Я закажу тебе что-нибудь другое. – Он жестом подзывает официантку, и та мигом оказывается рядом с нами. Но внезапно бульон у меня в животе грозит вернуться обратно. Новорожденные. Это слово начинает гвоздить у меня в голове.

– Джейн, все хорошо? – Он озабоченно смотрит на меня.

– Я не… я не…

У горя есть одна странная особенность – оно может накрыть в самый неожиданный момент. Я вдруг вернулась в родильную палату и держу на руках Изабель, кутаю ее в пеленку, чтобы сохранить драгоценное тепло тела – тепло моего тела, – пытаясь оттянуть момент, когда ее ручки и ножки остынут. Я смотрю в ее глаза, в ее закрытые глазки с милыми опухшими веками, гадая, какого они цвета – голубые, как у меня, или карие, как у ее отца.

Я моргаю, и воспоминание уходит, но свинцовая тяжесть отчаяния и потери оглушает меня снова, и я всхлипываю, закрываясь рукой.

– Боже мой! – Эдвард хлопает себя по лбу. – Шируо. Как я мог так сглупить? – Он что-то торопливо говорит официантке по-японски, показывая на меня, и заказывает что-то еще. Но мне уже не до еды, вообще ни до чего. Я несусь к двери.

Тогда: Эмма

Спасибо, что пришли, Эмма, говорит инспектор Кларк. Вам ведь один сахар?