Представление о двадцатом веке

Вот тут мне придется остановиться, с этого момента мне становится нелегко рассказывать историю Марии: мне бы очень хотелось описывать ее как цельную личность — ведь в каком-то смысле все мы люди цельные, — но оказывается, это невозможно. Все дело в том, как пишутся истории. История — это всегда вымысел, это сказка, основанная на каких-то свидетельствах. Со свидетельствами у нас все в порядке, и в случае Марии тоже. Это то, что помнят Анна с Адонисом, то, что помнит сама Мария, и к тому же классный журнал, а потом и полицейские протоколы, а позднее и записи обществ по защите детей, ну и прочие сведения, к которым мы еще обратимся. Все эти свидетельства более или менее надежны, большую часть из них можно прямо сейчас взять и положить на стол, так что каждый сможет с ними ознакомиться. Но, к сожалению, иное дело — история. История состоит из связей между этими свидетельствами, а вот тут-то и возникают сложности. Особенно если, как в случае Истории наших представлений, связи эти не всегда очевидны, потому что ни одному человеку, а значит, и мне тоже, нечем заткнуть лакуны между свидетельствами, разве что самим собой. А случай с Марией Йенсен представляет особую сложность, во всяком случае, у меня никак не получается их хоть как-то заполнить. Мы знаем, что ей было от семи до девяти лет, когда Анна определила ее в школу, и благодаря некоторым фактам вырисовывается следующая картина. Анна с Адонисом не сомневались, что дочь продолжает ходить в школу, для них Мария была их маленькой девочкой с голубыми глазами и белокурыми локонами, для которой все ее детство придумывались ласкательные имена. По вечерам она бежит навстречу отцу, и они, взявшись за руки, стоят, любуясь сияющими окнами «Мыса Горн». Она не может без матери: в раннем детстве все время провожает ее глазами, потом ковыляет за ней повсюду. Во всех отношениях она — просто маленький ангел, у которого нет никаких недостатков, кроме разве что ее особенности время от времени замолкать. Не то чтобы она дуется на них, нет, просто молчит, а у родителей возникает смутное подозрение, что, может быть, они ее не вполне понимают. Она — образцовый ребенок, ясно, чего от нее ожидать, поэтому Анна может предсказать ее судьбу, и это типичное для двадцатых годов представление о будущем девочки. Марию ожидает беззаботное существование, и если ей и придется работать какое-то недолгое время, то в кондитерском магазине где-нибудь в далеком светлом квартале. Там она и встретит мужчину своей жизни, которого Анна почему-то представляла верхом — этакая конная статуя, покрытая благородной зеленой патиной вежливости и серьезных намерений. Вот такие были у Анны мечты, особенно пока она еще всерьез не начала убирать квартиру. Обратите внимание, что такое представление о Марии, скорее всего, вполне соответствует действительности, и отчасти так оно и есть. Но едва ли это вся правда. Потому что одновременно с тем, что девочка, то есть Мария, растет в семье, которую, рассмотрев все обстоятельства, можно назвать образцовой, одновременно с тем, что ее мать и отец смотрят на нее, как на доброго духа, фею или худенького барочного ангела, одновременно со всем этим пишется множество писем, писем из школы Марии в копенгагенский попечительский совет, из попечительского совета в Общество по защите детей, заполняется множество любопытнейших полицейских протоколов, и все эти бумаги я внимательно изучаю, вот они лежат передо мной на столе. Очень может быть, что они и не касаются Марии, речь в них идет о группе детей в возрасте от десяти до восемнадцати лет, предположительно проживающих в Кристиансхауне, по-видимому, в одном и том же доходном доме, и во всех смыслах совершенно неуправляемых. Все они прогуливают школу, имеют пристрастие к курению и бродяжничеству, к тому же в протоколах сообщается о многочисленных нарушениях закона. Мне не удалось пообщаться ни с кем из них, принадлежавших в то время к этой группе. Удалось отследить какую-то часть их жизни, до последнего ареста, после которого их уже не выпускали на свободу, оберегая от морального разложения, а отдавали под опеку. Далее их пути расходятся. Кто-то оказался в исправительном учреждении, некоторые подпали под действие 62-й статьи Закона о бедности, были принудительно стерилизованы и определены в школы для умственно отсталых, а другие опять-таки оказались в тюрьме, но все они куда-то исчезли, следы их теряются. У нас нет свидетелей, не с кем поговорить, чтобы узнать, какую роль среди них играла Мария. Я могу только сказать, что в письмах и протоколах, лежащих передо мной, упоминается девочка по прозвищу Заика, девочка, чье настоящее имя и чьи родители нигде не фигурируют, хотя ее несколько раз арестовывали и однажды доставили на заседание попечительского совета. В бумагах о ней говорится, что она, по-видимому, была лидером этой банды запущенных и безнадзорных детей и предводительствовала во время их набегов на другие дома в Кристиансхауне, краж в магазинах и ответных нападениях на полицию. В письме попечительскому совету полицмейстер Йесперсен пишет, что девочке, должно быть, лет пятнадцать, но выглядит она моложе, что она невысокого роста, а глаза у нее голубые. Мы не можем с уверенностью сказать, что речь в письме идет о Марии, мы знаем только, что в школу Мария не ходила. Каждое утро она брала с собой учебники и бутерброды, спускалась по кухонной лестнице и исчезала в дневном свете, чтобы вернуться лишь во второй половине дня, а иногда и позже. До школы она не доходила, мы это знаем, мы уверены, что она прогуливала, но где она проводила все это время, мы можем только догадываться, и в разгадке нам могут помочь другие протоколы и документы.