Представление о двадцатом веке

Амалия заметила этот страх, и он ее позабавил. Он украсил ее отъезд из Рудкёпинга, отъезд, который и так-то был восхитителен, потому что свидетелями его стало множество зрителей, как и в тот день, когда Старая Дама решила продемонстрировать народу только что установленный ватерклозет. К тому же отъезд этот был очень своевременным, потому что Амалия как раз осознала, что эти люди никогда ее не поймут. В то холодное осеннее утро, сидя в кузове грузовика, она размышляла о том, что соблаговолила родиться среди них, спустилась с небес и жила рядом с ними. Она кротко позволяла им любоваться ее отражением в зеркалах и стеклах, ее длинными локонами, миндалевидными глазами. А они не воспользовались предоставленной им возможностью, они все проспали, и теперь все кончено, ей тут больше нечего делать, а им уже ничто не поможет. И вот она уезжает, вместе с Кристофером, излучающим спокойствие и удовлетворение, Гуммой и обеими сестрами, которые, взгромоздившись на эту триумфальную колесницу, тихо погружаются в ледяное отчаяние. За день до отъезда им впервые в жизни пришлось самим отправиться за покупками и они, рыдая, прибежали в дом пастора Корнелиуса, где семья жила в эти дни, пока улаживались все формальности по закрытию предприятия, счетов и вообще завершению их жизни в городе. Глотая слезы, они засыпали Кристофера вопросами: Почему им приходится так страдать? Где мама? Что будет с их белым домом? И куда подевались все слуги? Кристофер в ответ всплеснул руками — в последнее время у него вошли в привычку резкие, энергичные жесты — и сказал, что, дескать, дешево досталось — легко потерялось! Замечание это не произвело на плачущих никакого впечатления, да и мне оно, кстати, кажется каким-то неуместным. Как можно говорить такое, когда у тебя только что умерла жена и ты обанкротился, потеряв предприятие, которое создавалось двумя поколениями семьи? Но Амалия была довольна, ей слова отца были очень по душе, ведь ей приятно было вспоминать, как они с ним вместе готовили последние номера газеты, и, когда грузовик выехал из города и сестры вместе с Гуммой заснули, свернувшись калачиком, словно какие-нибудь зверьки, именно с отцом Амалия начала делиться свои мечтами о будущем.

Однако он ее не слышал. В тот день, когда Кристофер ощутил, как в пальцах его рассыпается завещание матери, и тем не менее в его ушах звучали ее слова, в тот день ему в последний раз в жизни не изменил слух. Случившийся сбой времени и напрасные попытки Старой Дамы распланировать будущее внушили ему недоверие как к планам, так и к воспоминаниям, и поэтому он ласково смотрел на свою младшую дочь, но при этом не особенно вслушивался в то, что она говорит.

А она пыталась донести до Кристофера свое представление о большом городе. Она говорила, что в Копенгагене ожидает увидеть настоящую, героическую бедность, и бедность эту она представляла как вереницу людей, медленно бредущих под звуки тех похоронных маршей, которые ей несколько раз доводилось слышать в Рудкёпинге. Впереди идут молодые изможденные мужчины с длинными развевающимися волосами, взгляд их устремлен к горизонту, как будто они уже видят впереди победу над угнетателями, которых Амалия представляла себе врачами, священниками и адвокатами, а за ними бредут рыдающие матери и голодные дети с горящими глазами, а над всеми висит дымовая завеса, создаваемая костром революции, завеса, временно скрывающая последнюю группу людей. Скрестив руки, эти люди несут молодую женщину, черты ее лица пока что трудно разглядеть, но ясно, что это принцесса революции, датская Жанна д’Арк, и вот она все ближе и ближе, настолько близко, что нам и даже Кристоферу становится понятно, кто это, ведь она и ему, и нам хорошо знакома. Догадаетесь, кто это? Ну конечно же, это Амалия, которая сидит себе в кузове грузовика рядом с отцом и объясняет ему, что обязательно обретет королевское достоинство.

Тут Кристофер мог бы поправить дочь или возразить ей, но он этого делать не стал. Всё, кроме его внутреннего спокойствия и присутствия дочери, утратило для него смысл. Поэтому только мы можем осудить нелепое высокомерие этой девочки, которая даже в свои одиннадцать-двенадцать лет полагает, что мир, а значит, и бедность этого мира, существуют только ради нее.