Предтеча

Но чаще она гнала старикана за деньгами — достань где хочешь, а он не знал, где. Он приходил, хотя и редко, к Леночке и просил: «Я вот полюбил… Я вот спасаю человека. Тащу из омута», — сбивчиво бормотал он, сопел, краснел, и Леночка негодовала: «Вспомни свой возраст… „Полюбил“!» У Коляни он тоже бывал, и Коляне становилось жаль бывшего пророка, и он тоже давал ему десять — пятнадцать рублей. Старик покупал еду и обязательно бутылку хорошего и дорогого красного вина, потому что Тоня на ночь глядя становилась разборчивой и что попало, как днем, не пила, — он бывал счастлив, если мог достать финики, которые она обожала. «Бу-бу-бу-бу…» — бубнил он самому себе, а если люди в очереди оглядывались, то бог с ними. С кульками и сумкой он наконец приходил к Тоне, которая, покуривая, болтала по телефону: «Ну, мы, лапушка, еще увидимся… А-а, вот приперся мой, так сказать, муженек», — не прерывая разговора, Тоня указывала Якушкину рукой, с зажатой в пальцах сигаретой, в направлении, так сказать, дела — это туда, а это туда, а сковородку поставь на огонь поскорее, а вино открой… Выпив вина, она делалась раскованнее и жестче: «Стар ты, Якушкин, — ну зачем тебе молодая жена? Мне нужен такой мужик, чтобы у него вид был… Ты не изношенный, и хотя не истаскавшийся, как некоторые даже молодые, — рассуждала она, выпивая еще и еще, — но уж больно у тебя нищенский вид. С тобой же нельзя на люди. Ты как мой дедушка, приехавший из Спас-Новоселок». Захмелевшая, она просила принести сюда пепельницу и в запас сигареты и, лежа в постели, нагая, откинув простыню, посмеивалась: «Все равно не брошу пить, не нуди. Лучше расскажи, как ты меня любишь, — это у тебя получается». И он спешил сказать, какая она красивая и какая у нее душа нежная и в общем добрая, если в удалить червоточины. «Еще, — посмеивалась Тоня. — Еще! Чего это ты сегодня так быстро завял?» Он начинал пугать будущим: «Ты замечательная, но ты мало думаешь о людях — тебя ждет суровая болезнь, Тоня», — она же, смеясь и потягиваясь, прикрикивала, чтоб дал ей спичку зажженную, она закурит.

Утром у метро Молокаев сказал ему резко: «А краны?..» Якушкин стал уверять, что краны ввинчены, но Молокаев повел его туда, где ремонт, и оказалось, что память подвела и что краны не ввинчены. Более того, в открытые краны набежала за ночь вода, затопив квартиру внизу. Пол не был испорчен, но стены в зализах и затеках. Хозяева орали то на Якушкина, то на Молокаева, который им его сосватал; дали всего сорок рублей, через час Якушкин уже был у Тони и, бумажки выложив, говорил, стараясь выглядеть веселым: «Видишь, добыл немного денег — я тебя не покину, я за твою душу сражаюсь, а что такое деньги — тьфу!». Однако сорок рублей старика не спасли, не дали даже отсрочки: Тоня его выставила.

Дело было не в деньгах: у Тони появился очередной красивый подонок, собственного жилья, увы, не имевший. Изгнанный, Якушкин бродил под окнами, разглядывая вечером на шторах ее тень — и того подонка тень тоже. Он сидел на скамейке, подняв воротник пальтеца; стояла поздняя осень, и было холодно. Говорливость одолевала, и он бормотал, что он, конечно, старик, но он любит ее и что любовь — это нравственно, это, мол, всегда нравственно. В окнах гасили свет, но к себе во флигелек Якушкин не уезжал, считая, что не вправе от окон уйти далеко. Озябший, он приходил к Леночке. Лена упрашивала заночевать, а потом упрашивала хотя бы переодеться. Наспех поддев белье, сменив легкие носки на предложенные ему шерстяные, он вновь шел к скамейке, что под ее окнами. В следующую ночь выпал снег, и Якушкин объявился в третьем часу ночи с шапкой снега на седой голове. «Где же кепка, папа?» Лена протирала заспанные глаза, а Якушкин лишь чаю горячего попросил и вновь заторопился, и в подъезде долго лаяли комнатные собачки, пробужденные ночной поступью старика.

Согревшийся чаем, он спешил по холодным улицам, растирая первый снег под ногами, и не подвела его интуиция: Тоня и подонок как раз вышли, и подонок заспешил на первый утренний транспорт. Якушкин увидел Тоню возле глухой стены дома, плачущую и с двумя огромными синяками, на скуле и под глазом. Избитая и плачущая, она была как в тот раз, когда Якушкин впервые увидел ее на улице и подошел и спросил имя.