Предвестники табора

Мишка, тем временем (дабы блистательно завершить начатое), ослабил притязания: снова вернулся к теме гаража, все говорил про то, что «надо обязательно все четко переоформить; а потом замок сменить и… слушайте, а с подвалом там как дела обстоят? Там же, небось, подвал давно подтекает, да? Макс что-то такое сказал… (Я ни разу и слова ему не говорил по поводу подвала и вообще ничего о гараже). Да-да, подвал… и это тоже решим — досками потолок заделаем».

Мать предприняла последнюю попытку, чтобы, так сказать, спасти себя от «опрометчивого разрешения»:

— Разбирайся с гаражом, заканчивай, а потом приезжай к нам на дачу, погостить. Ты, между прочим, дяде Жене очень понравился.

— Понравился, говорите? И мне тоже так показалось… — лицо Мишки приняло нерешительное выражение.

— Да-да… Он мне и на поминках об этом говорил. Ладно, все. Поедешь к нам в гости, в наш загородный дом — и точка.

Вот тут-то он и уложил мою мать на обе лопатки: если он отправится к дяде Жене, то ему придется задержаться там не меньше, чем на неделю, — иное было бы просто неприличным, — «а на неделю я не могу, я же и летом работать продолжаю, так что… наша родная дача выглядит гораздо предпочтительнее: поедем туда на выходные, в пятницу вечером… в понедельник утром уже вернемся — мне во второй половине дня на работу».

На работу. Ему надо на работу — перед таким аргументом мать уже не могла устоять!

До сих пор мною владела резкая смена настроения — одного на прямо противоположное, — только теперь это все чаще касалось идей, рождавшихся в моей голове.

«Да будет тебе пилить его, — сказал как-то дядя Женя моей матери, — ну засмеялся человек ни с того, ни с сего — что здесь такого? Может быть, переходный возраст раньше наступил».

Мать ответила ему, что у меня больше половины жизни — с пяти-шести лет — переходный возраст, — «я же помню все его младенческие маразмирования и закидоны. А теперь подростковые начинаются. Психоз — ни конца, ни края ему нет».

«Психоз!.. Ну, не преувеличивай», — дядя Женя, помнится, нахмурил бровь. (Только одну).

Мать смотрела на меня, презрительно сощурив глаза. (Правый был сощурен чуть больше).

«Когда ж ты, наконец, станешь нормальным человеком!»

Мишка, когда сам стал свидетелем, разумеется, отреагировал иначе.

Сразу за тем, как ему удалось-таки уломать мою мать с этой поездкой на старую дачу, у меня, наконец, появилась возможность утащить его в свою комнату.

Больше всего мне, конечно, хотелось показать ему пару глав из нового романа, который я теперь писал.

В коридоре я, сам не знаю, почему, принялся яростно, заливисто хихикать — даже с каким-то истерическим оттенком — что, учитывая мое недавнее, совершенно спокойное настроение, конечно, Мишку удивило.

— Что с тобой такое?

— Ни… ничего… — стараясь остановить смех, я принялся прикрывать рот рукой, но от этого смеялся только еще больше, потому что меня смешили уже сами эти «насильственные действия» над собственными губами.

Мишка и сам уже стал смеяться.

— Сидел, витал, и вот тебе раз — вернулся на землю.

— У меня… так… бывает… — эту короткую фразу я выговорил в три этапа, так и продолжая перемежать слова истерическим хохотом.

— Вернулся с другой планеты, и твое сознание не выдержало земного притяжения.

— С другой планеты… хаха-хахаха… ха-ха.

Это еще бы долго продолжалось, если бы Мишка вдруг не спросил:

— Или ты радуешься тому, что мы поедем на старую дачу?

Я моментально перестал смеяться.

— Нет, не поэтому.

— Ага!.. Так ты не рад? Я так и понял!

— Рад… — поспешно отмахнулся я; мы уже были в моей комнате, — просто… — и снова я принялся ржать, — …просто я хотел… показать тебе… свой роман.

— Отличная идея! Как раз хотел тебя о том же просить… ну а что тут смешного? — смотря на меня, Мишка улыбался уже недоверчиво.

— Ничего… ну просто… нет, не могу объяснить.

— Ладно, где твой роман? Ты от руки его пишешь, в тетрадь?

— Ну а как же еще!

— У меня есть печатная машинка. Могу подарить тебе, она мне не нужна.

— Дедушка обещал мне привезти нашу печатную машинку, с дачи.

— Это еще досоветская, что ли, которая? Она ж тяжеленная!.. Надо будет найти ее там, как приедем.

— А это идея, слушай! Классно!

— Попечатаем. Ну а тут в городе я тебе лучше свою отдам, хочешь?

— Хочу!

— Ну, где рукопись-то?

Я протянул ему толстую тетрадь.

— Что же ты, всю исписал ее?

— Ну а как же! Это же роман! Он должен быть большой.

И тут Мишка принялся поддразнивать меня и раззадоривать, как прежде, говорить таким пафосным распевным голоском и важно повторять одни и те же слова: «Хо-хо, всю исписал! Рукопись, значит, у него такая!.. Ру-у-укопись…»

Я побледнел.

— Миш, прекрати.

— Что?

— Я сказал — прекрати.

— Ты обиделся? Извини, — Мишка смотрел на меня с тревогой; он сжимал тетрадь в руке, но так до сих пор и не открыл ее, — слушай: клянусь, я серьезно воспринимаю твое творчество… не так, как твоя мать.

— При чем здесь моя мать?.. Нет-нет, я не поэтому, вообще не поэтому…

— А в чем дело?

Я сказал ему, что я не тот уже, что прежде, и не надо разговаривать со мной, как тогда…

— Как пять лет назад?

— Да, как пять лет назад. Ладно? Не будешь? Обещаешь?