Предвестники табора

Удобный момент наступил, когда мы выходили с участка, — дядя Вадик, одетый в морщинистую ватную телогрейку, тренировочные штаны, заправленные в резиновые сапоги, с фирменным посохом в руках — на самом-то деле таков стандартный вид дачника, собравшегося в лес, — да, еще не забыть про кепку, — итак, дядя Вадик шествовал чуть впереди — я схватил Мишку за руку и принялся шептать ему на ухо.

— Что, я не понял? — от неожиданности он переспросил меня в полный голос.

Я шикнул на него:

— Тише!.. — и снова принялся шептать.

— A-а… да-да, конечно, обожди только пару минут. Вот в лес войдем, тогда спрошу, — Мишка, хотя и приглушил голос, но все равно дядя Вадик мог слышать его.

Вот теперь я буду лихорадочно соображать — так это или нет! Я покраснел и надулся с досады… Черт! Неужели Мишка не мог ответить шепотом. И неужели он прямо сейчас не может попросить? Все оттягивает! К чему это?

Черт! Мишка во всем виноват, Мишка!..

Не могу, однако, сказать, что по осознании этого, я озлился на него — нет, как ни странно, ничего подобного не было. Было, однако, другое — как мне кажется, гораздо более важное: я решил, что называется, поговорить с ним начистоту.

Разумеется, в детские годы я выслушивал существенное количество наставлений — от самых разных людей, — я имею в виду жизненный опыт в купе своей с принадлежностью к тому или иному поколению; по поводу одного и того же случая, факта наставления и деда, и Мишки, и матери могли совпадать — так бывало, — а вот форма и еще интонация — те всегда различались, а то и контрастировали. И все же было нечто, от чего меня абсолютно все старались уберечь одним и тем же предостережением, одной и той же формы и интонации… я не должен смотреть на сварку дяди Геннадия. Всегда и все мне говорили это одним и тем же образом: нельзя! Ну еще иногда принимались тут же объяснять, что, мол, это очень опасно, можно зрение потерять.

Поэтому, когда дядя Вадик подходил к дому Геннадия (тот, несмотря на ранний час, уже не спал — приваривал друг к другу ребристые железные пруты; с какой целью — это для меня до сих пор загадка), и на сей раз не преминул обернуться и напомнить мне:

— Не смотри на сварку, отвернись!

И Мишка, тот, идя рядом со мной, повернул голову и проговорил это же; только прибавил еще в конце обращение: «Макс».

— …Да-да, и ты тоже отвернись, — сказал дядя Вадик, переведя взгляд на Мишку.

Этого наставления я всегда слушался — вещь для меня тоже нехарактерная, а пожалуй, и исключительная; однако на сей раз прежде, чем я успел отвернуться, сварка потухла. Геннадий снял маску и поздоровался с дядей Вадиком; затем с нами. Мать называла его «человеком неопределенного возраста»; и всегда добавляла: «Да, бывают, знаете ли, такие люди, у которых ни по лицу, ни по другим чертам невозможно определить возраст». (Такие вот высказывания были, как правило, ее самыми глубокими рассуждениями о жизни. «Я вообще очень хорошо жизнь знаю», — любила повторять мать).

Покуда дядя Вадик общался с Геннадием, Мишка принялся нашептывать мне:

— В этом человеке я, между прочим, вижу одного из своих избирателей…

— Почему?

— …когда Пашка сказал вчера, что Геннадий ему не нравится… помнишь?.. Так вот, Пашка, он просто… ну… — думаю, Мишка хотел сказать «идиот», но мой брат никогда еще ни о ком так резко не отзывался; сдержался и на сей раз, — ну, в общем, ты понимаешь… он теперь в оппозиционном течении и неудивительно. Оппозиционное течение из двоих человек — ха! А это как раз таки не их избиратель.

Я напомнил Мишке, довольно угрюмо, что вчера с Сержем и Пашкой у него были значительно более весомые противоречия, нежели какое-то там короткое замечание по поводу Геннадия.

— Да знаю я, знаю, — Мишка нетерпеливо махнул рукой, — к чему ты это, Макс? Ты что не слышал, о чем я говорил тебе? Об избирателях.

Тут я (все так же угрюмо) повторил вопрос, ответа на который так и не дождался: почему, с какой стати он решил, что Геннадий проголосует за него?

— Ну, он же хорошо относится к моему отцу.

— Ты считаешь, этого достаточно?

— Вполне.

Я внимательно смотрел на Мишку. Да, у меня создалось впечатление, что он действительно уверен в том, что говорит; я, однако, слишком долго уже — с прошлого вечера — накручивал себя одними и теми же тревожными мыслями, чтобы вот так вот запросто поддаться и позволить ему убедить себя.

— Почему бы тебе ни подойти, ни узнать у него, стал бы он голосовать за тебя, — теперь я смотрел уже под ноги; и переминался, — поагитировать, а?

— Сейчас не самое подходящее время — мы в лес идем, забыл?

— Мишка!

— Ну что такое?

— Поагитируй его!

— Ты… не знаешь разве, как проходят в нашем поселке все голосования?

— Нет. И как же?