Преемник

Дом молчал. Парадная дверь была заколочена, однако черный ход казался вполне обжитым – в приоткрытую дверь вела тропка, протоптанная по давно не метенным ступеням. Изнутри пахло стряпней; я постучала раз и другой, а потом вошла – на свой страх и риск.

Изнутри дом выглядел еще хуже, нежели снаружи; в помещениях для слуг царила грязь и паутина, поражаясь все больше и больше, я несколько раз несмело окликнула воображаемого сторожа – когда глаз мой уловил какое-то движение в темном боковом коридоре.

Нельзя сказать, чтобы я совсем уж не испугалась. Честно говоря, первым моим побуждением было потихоньку убраться восвояси; постояв немного и умерив бешеный стук сердца, я решилась-таки сделать одни маленький шажок в сторону и заглянуть в проем – одним глазом.

Комната поварихи (или горничной, или чья-то там комната) носила следы небрежной уборки; на полу около кровати сидела, сжавшись в комок, маленькая лохматая девочка.

Некоторое время я стояла в замешательстве – если это бродяжка, тайком проникшая в запертый дом, то что сулит мне встреча с более взрослыми ее собратьями – родителями? – которые явно присутствуют неподалеку? Или это сторож сжалился над девочкой и впустил ее тайком от хозяев?

Девочка смотрела на меня круглыми, паническими, воспаленными глазами затравленного зверька.

– Не бойся, – сказала я ласково. – Не бойся, я добрая… Не надо бояться.

Девочка со свистом втянула воздух и отползла глубже под кровать. Чтобы видеть ее, мне пришлось присесть; она дернулась, вжимаясь в стену, быстро облизывая губы – и нечто в ее движениях показалось мне знакомым. Прежде чем догадаться, я успела покрыться потом.

Девочка тихонько заскулила – как щенок.

– Алана, – сказала я, не веря себе. – Алана?!

Она притихла, снова напрягшись. Глаза ее смотрели теперь угрюмо и зло.

– Алана, девочка, – прошептала я одними губами. – Что с тобой?!

Она молчала.

Я метнулась прочь.

Я неслась сквозь захламленные коридоры, заглядывая в пустые пыльные комнаты; в кухне, пропахшей кислым, стоял на столе накрытый крышкой горшок с подгоревшей кашей. Кто-то должен здесь быть, бормотала я, сжимая кулаки; воображение мое рисовало страшные, опровергающие друг друга картины: маленькую Алану пленили и держат заложницей… Мертвая Тория, а она ведь умерла, иначе ребенок никогда бы не дошел до такого состояния… Злодей-сторож, безумец, похититель детей…

Потом я остановилась. Тяжелые шаги, медленные, будто идущий тянет на плечах тяжелый мешок; хлопнула входная дверь.

Ступая неслышно, как кошка, я ринулась следом. В маленькой комнатке для прислуги уже никого не было; мысль об Алане подстегнула меня, не соображая, что делаю, я подобрала валяющиеся в углу каминные щипцы. Если это чудовище посмеет тронуть девочку…

В дверной проем било солнце, и на грязном полу лежала ясная, светлая полоса. Высунув нос наружу, я зажмурилась, привыкая к дневному свету; где-то за сараем хлюпала вода, так, будто полощется в тазу недостиранное белье: шлеп, шлеп… Льется вода, и снова влажное – шлеп, шлеп…

Я подкралась бесшумно.

Круглая, сгорбленная спина загораживала собой жестяное корыто; из под красных распухших рук летели наземь мыльные брызги. Солнце прыгало, дробясь на вспененной воде, а пожилая женщина натужно и мерно возила тряпкой о стиральную доску: шлеп… шлеп…

Потом она вскрикнула и обернулась.

Нянька, старая моя знакомая, постарела и вся как-то опухла; глаза ее, бесцветные и слезящиеся, вдруг широко раскрылись:

– А… Ты… Девонька…

Через секунду она рыдала у меня на груди, и, обомлевшая, я неуверенно гладила мягкую покатую спину.

Алана не признавала никого. Глотая слезы, нянька жаловалась, что кормит девочку, как зверька, что ребенок неделями не мыт, что Алана вырывается из ее рук и кусает, как белка, а у нее, старой больной женщины, нету сил, чтобы силком засунуть ее в корыто…

Алана слушала нянькины жалобы, сидя на полу возле двери – чтобы можно было в любой момент вскочить и убежать. Исподлобья посверкивали угрюмые, настороженные глазки.

О Тории нянька говорили лишь шепотом, с каким-то сдавленным стоном; нянька с детства боялась сумасшедших, она до смерти боялась свою тронувшуюся умом госпожу – и горько ее жалела, потому что госпожа Тория всегда была доброй и благородной госпожой. Светлое небо, уж лучше конец, чем такие муки… Самый мудрый разум и самое чистое сердце – и вот теперь не осталось ничего, нет больше госпожи Тории…

Я слушала, и волосы шевелились у меня на голове. И выползала из памяти та сцена в библиотеке, ее перекошенное гневом лицо и мой крик: «Я – тварь?! Я от своего сына не отрекалась!» – Баюкает его, – сказала нянька. – То баюкает, а то… Моет все… Я ей воды притащу – она и моется, слышу, день моется, другой… Потом… Девонька, я уж не могу больше… И ушла бы, да куда малышку-то… Она со мной не пойдет. А оставить их… На час оставлю, в село только, за хлебом… Возвращаюсь – сердце выскакивает – как?! А в город… Девонька, небо тебя послало, привести бы господина Эгерта… Он-то умом не тронулся, пусть дите заберет… Хотя бы…