При этом Хрущев все это делал не ради рейтинга, тогда этого слова у нас просто не знали, а потому что искренне хотел переселить людей из коммуналок в отдельные квартиры, накормить народ досыта и долететь до Луны. Имитировать свою деятельность наши политики научились все-таки позже, а в ту эпоху они еще плохо, средне или хорошо работали.
Не затронь Хрущев интересы номенклатуры, его терпели бы и дальше. Со всеми его минусами. Терпели же потом до полного одряхления и смерти не очень компетентного, зато совершенно безобидного для элиты "дорогого Леонида Ильича". И огромные портреты генсека не вызывали протеста, и мемуары-бестселлеры, и орденские созвездия на широкой брежневской груди.
Полагаю, что Хрущев подписал себе приговор на XXII съезде партии. И вовсе не потому, что предпринял новую атаку на сталинизм и даже вынес тело Сталина из Мавзолея. Это вызвало у сталинистов, конечно, негодование, однако пришлось стерпеть, как стерпели они и решения XX съезда.
Чтобы осмелиться на внутрипартийный заговор, нужна была причина для более широкого недовольства в элите. И ее легко обнаруживаешь в новом Уставе партии, принятом XXII съездом.
Это пункт 25:
Дальше — еще жестче. Руководство союзных республик, крайкомов и обкомов должно было обновляться на каждых новых выборах не менее чем на треть, а состав горкомов и райкомов и вовсе наполовину. Причем в любом случае партийный функционер мог просидеть теперь в своем кресле максимум три срока.
Если учесть, что выборы, скажем, в горком проводились раз в два года, то простая арифметика определяла для большинства партийных руководителей срок пребывания в начальственном кресле не более шести лет. Иначе говоря, новый Устав указывал, что партийная работа перестает быть пожизненной и гарантированной привилегией.
Раздражал к этому времени Никита Сергеевич и всех прочих бюрократов. Мало того, что их постоянно трясло, как на вулкане, от нескончаемых структурных преобразований, которыми увлекался глава государства, что создавало ощущение нестабильности, так еще как раз в начале шестидесятых Хрущев ударил бюрократа по одному из самых чувствительных мест — распорядился резко сократить список лиц, имеющих право на персональную государственную машину.
Здесь уже было не важно, сталинист ты или ленинец. Хрущев замахнулся на самое святое для бюрократа — на его покой и пряник. А такое, как мы уже знаем из отечественной истории, наша элита не прощает.
Наконец, к концу своего правления Никита Сергеевич поднадоел даже простому обывателю. Полет Гагарина — это было замечательно, а вот появившиеся в целом ряде регионов талоны на муку — плохо. Зерновую проблему, которую Хрущев ставил в упрек сталинской эпохе, не смог решить и он. Не помогла даже целина.
Из анекдотов того времени:
— Говорят, Никита Сергеевич жену избил.
— За что?!
— Потеряла талон на муку.
Так и получилось, что в 1957 году на июньском Пленуме, где была предпринята первая попытка сместить Хрущева, он, чувствуя за собой правду, устоял. А на октябрьском Пленуме 1964 года уже не смог. Да и не очень сопротивлялся. Только расплакался. Как самый обычный смертный.
Чего в этих слезах было больше: обиды, раскаяния или облегчения, что с его плеч свалилась наконец непомерная тяжесть, — не знает никто.
На смену Хрущеву пришел наконец преемник, приятный во всех отношениях. И элите, и народу.
Время, которое политологи дружно и довольно презрительно окрестили "эпохой застоя" (с 1964 по 1982 год), в народной памяти, наоборот, сохранилось как одно из самых благополучных, комфортных и уютных.
Не думаю, что термин "застой", придуманный политологами, справедлив, хотя формально страна в этот период действительно не совершила никаких впечатляющих марш-бросков. Могу согласиться с тем, что пауза эта оказалась крайне неуместной, аукнулась нам в будущем, но, к сожалению, она была просто неизбежной. Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? Так вот, именно Брежнев дал России отлежаться перед новыми испытаниями.
И этот феномен повторяется в нашей истории регулярно. Переживший Смуту русский народ с благодарностью потом вспоминал тихие времена царствования слабоумного Федора Иоанновича, а после тяжких петровских реформ ностальгировал по временам Софьи.