Преемники: от царей до президентов

Приказ № 1 Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, где речь шла о создании солдатских комитетов во всех ротах, батальонах и полках (они были обязаны взять под контроль все имеющееся в подразделениях оружие), появился вслед за решением Временного комитета Государственной думы взять власть в свои руки. То есть после того, как революция совершилась. Не Советы подготовили Февраль, а наоборот, Февраль реанимировал Советы.

В отличие от будущего Октября, где легко обнаружить вожаков и "руководящую роль партии" (большевики), Февраль состоялся сам собой. Не политики управляли ситуацией, а ситуация на аркане тащила за собой их всех: монархистов, либералов, анархистов, большевиков и меньшевиков. Как верно заметил Лев Троцкий,

…в феврале никто заранее не намечал путей переворота; никто не голосовал по заводам и казармам вопроса о революции; никто сверху не призывал к восстанию. Накоплявшееся в течение годов возмущение прорвалось наружу, в значительной степени неожиданно для самой массы.

Кому брать упавшую с неба власть и "разруливать" сложнейшую ситуацию, сложившуюся на улице, решали две растерянные кучки людей в соседних комнатах Таврического дворца: в одном кабинете, схватившись за головы, сидела группа думских депутатов, в другом кабинете, точно так же схватившись за головы, обосновались социалисты. Иногда представители двух кабинетов встречались для переговоров в коридоре. История описывает, например, такой удивительный диалог. Бывший глава Думы Родзянко говорит социалистам Чхеидзе и Суханову: "Власть у вас, вы можете нас всех арестовать". На что левые, помявшись, отвечают: "Возьмите власть, но только не арестовывайте нас за пропаганду".

В конце концов смелее оказались думцы. Вышедший в коридор Милюков заявил, что они решились и берут власть в свои руки. В соседней комнате, узнав об этом заявлении, с облегчением подумали: ну и слава богу! Член Исполкома Суханов (он же Гиммер) откровенно написал о той радости, что испытал, сбросив груз ответственности со своих социалистических плеч:

Я почувствовал, что корабль революции, бросаемый в эти часы шквалом по полному произволу стихий, поставил паруса, приобрел устойчивость, закономерность в движениях среди страшной бури и качки.

Прозевал переворот даже самый профессиональный из революционеров Владимир Ильич Ульянов (Ленин). В швейцарской эмиграции, разуверившись в скорых перспективах смены строя у себя дома, в самый ее канун будущий создатель советского государства от отчаяния затеял безнадежную интригу: попытался вооружить и склонить к бунту тамошних добродушных сыроваров и часовщиков.

Судить Ленина за февральский "зевок" не стоит. Россия — страна коварная, вроде верблюда, о котором писал в своем "Алхимике" Пауло Коэльо:

У верблюдов коварный нрав: они шагают и шагают без устали. А потом вдруг опускаются на колени и умирают.

Так и две империи, петровская и советская, сначала долго шагали, преодолевая непреодолимое, а потом опустились на колени и умерли. Закономерно и неожиданно. Как здесь предугадать?

Исследователи не раз пытались расставить февральские события по полочкам, словно наводя порядок в растерзанной после налета квартире. Задним числом аналитики старались упорядочить революционный хаос, упирая, в зависимости от своих идейных воззрений, на те или иные закономерности. В ряде случаев вышло даже любопытно. Беда лишь в том, что всякий раз в результате подобной генеральной приборки возникала все же не совсем "та квартира". Если бы после таких посетителей на место событий прибыл следователь, то он не смог бы воссоздать картину происшедшего: отпечатки оказались стертыми, а многие из поднятых с пола предметов угодили не на те полки.

Едва ли не первым таким посетителем, стремительно ворвавшимся в только что разгромленную революцией российскую квартиру, оказался марксист Ленин. В его работе "Письма издалека", а это март 1917 года, изложены причины, по которым случившуюся революцию никак нельзя считать чудом ("Чудес в природе и в истории не бывает", — утверждает Ленин). Напротив, Февраль для Ленина — явление исключительно закономерное, нечто вроде спектакля, разыгранного строго по сценарию: