Преграда

Он тихонько прижимает меня покрепче к себе и даже не поднимает глаз. Но я вижу, как от век к губам по щеке его скользит тень довольной улыбки. Он разом успокаивается и как-то тяжелеет, словно его уже смаривает сон… Я не жалею о том, что сказала. Днём позже, днём раньше, но испытания совместно проведённой долгой ночи и утреннего пробуждения вдвоём мне было всё равно не избежать. Я чувствую себя сегодня вечером такой малодушной, меня пугает одиночество, которое голосом Майи твердило бы до рассвета: «Он сматывается, и только его и видели…»

Ужин проходит быстро, мы оба в ударе и разговариваем с необычным блеском. Взглянув на монограмму на серебре или достав что-то из старинной горки, Жан начинает рассказывать мне о своей семье, и от этого создаётся впечатление, что он как бы расширяет пространство для моего пребывания в этом доме, приглашает меня остаться здесь со всё большей настойчивостью. Он говорит «мой отец» с преувеличенным уважением, словно ученик коллежа, которого во всём ограничивают, и это его странным образом молодит.

– Сколько тебе лет, Жан?

– Тс-с! Вот уже два года как я это скрываю.

Он шутит, и я тут же воображаю, что он скрывает от меня свой возраст из деликатности, чтобы не давать мне повода сравнивать… И я не смею настаивать, меня бьёт мелкая дрожь…

– Ох этот чёртов отец! Мне придётся провести у него на той неделе три дня… Если считать дорогу туда и обратно, то в целом это будет пять дней отсутствия. Если я пропущу день рождения моей матери, то нашего Самодержца хватит удар. А тебя прельщают пять дней без меня?

– Не знаю, сейчас мне трудно себе это представить.

– Что ты будешь делать всё это время? С кем будешь встречаться? С родственниками, с друзьями?

Он впервые проявляет прямой интерес или, во всяком случае, любопытство к тому, что находится вне сферы нашей близости… Слыша его чёткие вопросы – родные?.. друзья? – я с изумлением поднимаю глаза на это молодое и властное лицо.

– С тех пор как умерла моя невестка Марго, у меня нет родных…

– А друзья? У тебя и друзей нет?

Я подавляю в себе постыдное смущение странницы, у которой нет ничего своего, и отвечаю с вызовом:

– Как так нет? У меня есть Браг… и ещё была танцовщица, но она сейчас в отъезде, у неё есть ребёнок, хотя она и незамужем, её зовут Бастьенна.

Он, видимо, хотел сострить по этому поводу, но вовремя удерживается.

– Да ладно, что об этом говорить, ещё неделя впереди. К тому же… Я не уверен, что не возьму тебя с собой.

– А захочу ли я?

Мы смеёмся, ласково глядим друг на друга, но, пожалуй, не очень искренне. Он рождён, чтобы нравиться с первого взгляда, покорять, а потом сматываться. Я… Я как та серая кобыла, что была у отца: чувствительного удара кнутом она не боялась, но тень кнута в пути возле её морды ввергала её в панику…

И всё же он пытается вести себя как хозяин, и я думаю о том, что в Ницце, меньше месяца тому назад, я говорила ему «Малыш» и бросала через плечо: «Послушайте, вы»…Как далека я теперь от этого фамильярного, небрежного «вы». Теперь я говорю ему «ты», но весьма уважительно – ведь он мой источник наслаждения…

Жан придвинул свой стул к моему и ест десерт из моей тарелки.

– Ты разрезаешь апельсины пополам, а я их чищу и посыпаю сахаром.

– Какая гадость – посыпать апельсины сахаром! Летом я буду делать тебе фруктовые салаты, я великий мастер по салатам.

– Нет уж, увольте! Я запрещаю тебе это делать. Мне всегда казалось, что фрукты в таком салате уже один раз съели.

Всякий раз, когда мы не сходимся во мнениях, нас охватывает какая-то опасная весёлость. И вдруг я говорю как дура:

– Все эти мелочи как будто бы не имеют значения, однако в своё время я просто бесилась, когда мой муж макал хлеб в тарелку с супом…

Но Жану плевать на моего мужа. Он услышал, как настенные часы пробили половину девятого, и с нарочитой буржуазной бесцеремонностью принялся потягиваться и зевать, демонстрируя полный рот белоснежных зубов. Роскошная красная глотка, способная всё сожрать… Он замечает мой взгляд, и выражение его глаз мгновенно меняется, он глядит на меня тяжело, без улыбки, и произносит: «Иди…»

Он спит. Не так, как спит днём. Он чувствует сквозь сон, что долгая ночь ещё впереди, и пронзительный холод, предшествующий позднему мартовскому рассвету, охватывает его – он спит, неподвижный и строгий, укрытый одеялом по самые плечи. Дышит он очень медленно. Газовый фонарь, что стоит на тротуаре, освещает его неровным светом. Окно широко распахнуто, и я вдыхаю, будто за городом, запахи сырой насыпи фортификаций, тумана и холодного воздуха такой безупречной чистоты, что он делает целомудренной комнату нашей любви.

Он оставил мне рядом с собой много места, но я не решаюсь шелохнуться. Я чувствую себя усталой, забытой до его пробуждения, но умиротворённой и терпеливой. Он сейчас не помнит, что я здесь… Я только что коснулась его, но он детским нетерпеливым движением убрал свою руку.