Прегрешение

По деревне давно уже ходил слух, что у этих двоих все обговорено и они не сегодня-завтра поженятся. Раймельт наконец-то сбросил рога, которые наставила ему бывшая жена, это когда англичане взяли его в плен, в Норвегии, и запихнули в лагерь. Он слишком долго не возвращался, а когда наконец вернулся, другой лежал в его постели и ходил в его костюме. Грубо исторгнутый из цветущего сада радужных надежд, бывший ефрейтор выкинул захватчика в окно, так что того доставили в больницу с проломленной головой. А Раймельту дали полтора года. За это время жена Раймельта с выздоровевшим любовником перебралась из советской в американскую зону, а оттуда немного спустя и вовсе уехала в Бостон. После этого случая Раймельт не только не желал связываться с какой-нибудь женщиной, но заодно возненавидел и всех американцев, которые уж здесь-то не были виноваты ни сном ни духом. Сам же он пошел добровольцем на урановые рудники, втайне надеясь обрести там вечный покой, но вдруг заделался активистом, и когда каменная осыпь повредила ему плечо, его за былые заслуги назначили бургомистром. А теперь он уже не мыслил себе жизни без этой деревни и без Элизабет Бош.

Две недели спустя пришло письмо от Якоба Алена.

Элизабет редко получала письма. Дети жили не так уж и далеко. Если что-то надо было обговорить, они приезжали к матери, либо она к ним.

Эрна Лаутенбах вручила ей белый конверт прямо на улице.

— Из Гамбурга.

— А-а-а.

Больше она ничего не сказала, письмо сунула в карман с таким видом, будто ее это не очень-то и волнует, но ноги сами понесли ее к дому, быстрей и быстрей. Она взлетела по лестнице, принялась искать очки и наконец нашла в кармане передника.

Ален ничего особо важного не написал, спрашивал, какая здесь погода, такая же теплая, как в Гамбурге или нет, много ли в деревне работы, так же много, как в порту, или нет. Ради этого не стоило несколько раз перечитывать письмо. А стоило, пожалуй, из-за последней строчки. Письмо ни с того ни с сего кончалось такими словами: «Все было очень хорошо».

В ней вдруг ожило то, что считалось давно умершим. Женщина почувствовала какую-то незнакомую ей радость, хотела сразу же ответить, но не сумела найти подходящие слова и отказалась от своего намерения. Она помогала копать картошку, а там подошла очередь брюквы. Никто в деревне не приметил ничего особенного, хотя любовь к пересудам отнюдь не стала меньше. Только Маше, дочери, мать показалась какой-то другой. Случалось, что Элизабет Бош подходила к окну и долго глядела на улицу, словно ждала кого-то. А за вязаньем она вдруг складывала руки на коленях и смотрела перед собой невидящим взглядом. Однажды Маша спросила мать, был ли у нее в жизни какой-нибудь другой мужчина, кроме отца.

— С чего ты взяла? — ответила мать и покраснела, и Маша не могла удержаться от смеха, видя ее смущение.

— Подумаешь, важность какая, — продолжала Маша. — Уж мне-то могла бы и сказать.

Элизабет рассердилась, и вовсе не потому, что думала, будто не пристало дочери задавать ей подобные вопросы, а потому, что почувствовала себя уличенной. Любовь, подумала она, господи ты боже мой, главное, чтоб человек был добрый. Остальное все скоро прогорит, как дрова в печи.

— Нет, — сказала она наконец, — другого у меня не было.

Ну и, конечно же, солгала, хотя скрывать ей вроде пока было нечего.