Преисподняя

Второе поколение росло полностью подготовленным к жизни под землей. Это была их стихия, другой жизни они не знали. Единственное, что их отличало - они росли без солнца. Им устраивали облучение ртутно-кварцевыми лампами, но они не могли заменить настоящего солнца. Впрочем, они не знали ничего из того, что есть на земле, весь их жизненный опыт был ограничен бункером, шахтами, тоннелями, горными выработками, штреками, лазами, подкопами, ржавыми, бегущими под ногами ручьями, капелью сверху, потеками и пятнами сырости на стенах, пылью, зловонием, вечными сумерками или кромешной чернотой, к которой они привыкли.

Под землей их возможности были неограничены. Они умели видеть в темноте, слышали на большом расстоянии. Они прекрасно знали подземную Москву, ориентировались в запутанном лабиринте старых подземелий и новых сооружений, устраивали повсюду свои лазы, проходы и лестницы, чтобы скрытно проникнуть в любое место, куда им заблагорассудится.

Иногда, изредка, глубокой ночью, по тому или иному заданию и по особому приказу они поднимались на поверхность. Здесь они чувствовали себя неуверенно. Их страшило открытое пространство, ничем не ограниченная даль, пугал простор, отсутствие стен, потолка и кровли над головой, они не понимали, как можно здесь постоянно находиться, а тем более - жить, и норовили поскорее убраться отсюда вниз, в привычную темень и тесноту.

Им строжайше было запрещено вступать в контакт с кем-либо из посторонних, даже попадаться на глаза. Чтобы не выдать тайну бункера, они обязаны были скорее погибнуть, чем раскрыть секрет, при угрозе захвата каждый из них должен был покончить с собой.

Такая картина сложилась после рассказа пленного под действием особых препаратов. "Мы ничем не отличаемся от них, - подумал Першин, - почти ничем".

Десятки лет они скрытно жили в глубине земли, никто не подозревал об их существовании - не догадывался даже. Между тем, они пристально наблюдали за тем, что происходит на поверхности: командир их и комиссар слушали радио, смотрели старый черно-белый телевизор, читали свежие газеты, которые лазутчики доставляли с поверхности.

Начальники тщательно скрывали новости от всех прочих, сообщали лишь то, что считали нужным, и когда, по их мнению, страна подошла к последнему рубежу, они решили, что настал их черед: пришла пора действовать.

Они хотели, чтобы в городе воцарился страх: нет страха - нет порядка. Потому и намеревались они вернуть Москву в давнее привычное состояние.

Последнее время Першин часто погружался в раздумья: его занимали альбиносы, подземный гарнизон. Люди добровольно обрекли себя на жизнь под землей - весь отпущенный судьбой срок они обречены были провести там, внизу, без солнца и дневного света, без свежего воздуха, зелени и неба. И было бы ради чего, а то ведь идея сулила всем казарму и нищету.

Размышляя, Першин додумался до того, что только бесплодная идея может подвигнуть людей на кровь. Да, идея должна быть вполне нелепа, даже безумна, чтобы разжечь воображение. Плодотворные идеи в крови не нуждаются. Они доказывают себя сами. Коммунизм, как выяснилось, оказался достаточно никчемной и бездарной затеей и по этой причине выглядел на первый взгляд привлекательным. Утопия потому и ввергла массы в резню, что была несуразна и оттого заманчива.

"Да, мы - альбиносы человечества, - думал Першин. - Кроты, избравшие подземную жизнь".

В отряде все понимали, что чем дальше, тем спускаться будет опаснее и страшней. Но выбора не было: кто-то должен был избавить город от этой заразы, чтобы впредь она никому не угрожала.

16

Теплое погожее утро тихо овладело Москвой. В зеленых малолюдных переулках Замоскворечья и Остожья висела прогретая солнцем тишина, однако и в беспокойной толчее Арбата и Тверской присутствовало что-то сонливое, некая кротость и смирение. Даже гул Садового кольца, Новинского бульвара, мостов над рекой, городских эстакад и набережных - тугой гул, который катился из края в край, казался приглушенным, словно увязал и слабел в дремотном покое.

В воздухе ощутимо угадывалось приближение осени. Вся Москва была погружена в солнечную дрему, в задумчивое тепло, будто на город до срока опустилось бабье лето. Но был август, середина, пятнадцатое число. И только немногие старые люди знали, что пришел Степан-сеновал, когда косят отаву, вершат сенокос, поят лошадей серебряной водой, а несуетному памятливому человеку наперед известно: какой Степан, таков сентябрь. Судя по погоде, Степан сулил Москве теплый сентябрь.

Бирс любил этот город. В Москве было столько всего - греховного и святого, столько разнообразия, таилось столько своего, ей одного присущего, столько в ней было жизни, которая возрождалась, несмотря ни на что - на мор, на пожар, на бунты и революции, когда казалось - все, конец, ей уже не подняться, но она оживала, оставаясь собой. В частых отлучках Бирс тосковал по ней, как по живому близкому существу.

...он не знал, объяснилась Джуди с Хартманом или нет, но через несколько дней Стэн пригласил его к себе. Антон пытался отказаться, однако ему это не удалось.