Прекрасная Беатрис

— Отца. Бенедикт работал у него, а потом, когда произошел несчастный случай, старик Шанте лично навестил его в больнице и, не дожидаясь судебного иска, положил на счет Бенедикта сумму, значительно большую, чем могло бы достаться по суду.

— А страховка?

— Само собой. Но, согласись, ведь не каждый же хозяин большой строительной фирмы потащится навещать какого-то крановщика. А старик Шанте пошел, и это очень много значило для Бенедикта, ведь тогда он только что познакомился с моей мамой. Понимаешь, Бенедикт на пять лет моложе моей мамы, полупарализован, а она — красавица, она и сейчас красавица, и тут является самый верховный патрон, приносит ему цветы, фрукты, говорит всякие слова. Знаешь, как Бенедикт после этого вырос в своих глазах? Это же происходило при нас. Мне было девять, а я как сейчас помню улыбку старика Шанте и тяжелую, надежную ладонь, погладившую меня по голове. Обычно я не терпел подобных выходок со стороны взрослых, а тогда вдруг мне очень захотелось, чтобы он погладил меня еще. Алекс усмехнулся, наверное, вспомнив, как пару часов назад просил меня о том же самом. — Вообще-то мсье Шанте был тогда не старше, чем сейчас я, просто совершенно седой и очень высокий.

— Подожди, что же выходит: твоя мама не была тогда замужем за Бенедиктом? Как же она решилась связать свою судьбу с калекой?

— Ты бы не решилась?

— Я? Вряд ли.

— А вот моя мама решилась. Вернее дала обет.

— Она настолько религиозна?

Глава 20, в которой организм «рено» работал с кошачьим урчанием

Повинуясь закону земного притяжения, колеса не отрывались от темного искрящегося в свете фар ночного асфальта. Но я бы не удивилась, если бы «рено» мчал нас не по трассе, а по глади Сены. Точно так же с неба по-хозяйски сыпал бы дождь, по сторонам проносились бы фонари, скажем, дремлющие на набережной, просто колеса «рено» отматывали бы не километры дороги, а какие-нибудь морские или речные мили. И нас точно так же обгоняли бы другие транспортные или плавучие средства, какое-нибудь из них точно так же, как тот тяжелый трейлер, маячило бы впереди по фарватеру. Алекс точно так же чуть-чуть поворачивал бы руль, не прибавляя скорости, невидимыми вожжами сдерживая бег всех сотен лошадиных сил своей потрепанной колесницы, и с расстановкой — как пьесу по радио — рассказывал бы о жизненном пути своей матушки.

Урсула, круглая сирота, воспитывалась в приюте монастыря святой Урсулы Турской, в честь которой и была крещена, а потом окончила и монастырскую школу имени той же святой. Мать-настоятельница слегка огорчилась, узнав, что ее любимая и самая примерная шестнадцатилетняя воспитанница, будучи и ангельского нрава, и затворницей, и страстной книгочейкой, вовсе не мечтает провести остаток жизни в родном монастыре, а хотела бы истратить этот самый остаток на жизнь светскую.

Один из кузенов матушки Урсулы держал книжную лавку аж в самом Париже, что как нельзя лучше отвечало склонностям и потребностям воспитанницы Урсулы: книги и условно-родственная атмосфера, которая, по мнению настоятельницы, должна была не только помочь девушке адаптироваться в столице, но и уберечь ее от всяческих пороков и соблазнов. В Париже у взрослого-то человека закружится голова, что уж говорить о наивной и невинной девочке.

Лавка, представшая перед глазами Урсулы, действительно изобиловала книгами. Урсуле была выделена комнатенка, а две хозяйских дочери, которые были примерно одного возраста с Урсулой, занялись активной адаптацией нового члена семейного бизнеса к парижской жизни.

Короче говоря, не прошло и полгода, как Урсула поняла, а вернее — сестры объяснили, — что она ждет ребенка от неподражаемого шофера грузовика одного из поставщиков книжной продукции. Урсула радостно объявила будущему папаше о грядущих счастливых событиях. Он же, вместо того чтобы не менее радостно заключить ее в объятия, скривился и презрительно бросил: «Я тут ни при чем, детка. Я не знаю, с кем ты спишь на досуге».

Хозяева лавки отнеслись к новости с большим пониманием, но посоветовали Урсуле как можно скорее подыскать себе новый способ заработать на жизнь и на новое, с завтрашнего дня, жилище. Урсула отправилась в монастырь к матушке-настоятельнице. Войдя в келью, Урсула сразу встала на колени, чтобы было удобнее каяться. На кротком лице матушки не отразилось ни ужаса, ни ненависти, ни презрения. Она обняла свою тезку за плечи, помогла ей встать, затем усадила на стул и дала салфетку — вытереть слезы. А потом сказала:

— Это твой крест в миру, милая девочка. Ты хотела жить в миру, живи, но неси свой крест. Господь милостив, все простит тебе, но только если ты воспитаешь свое дитя достойным человеком. — И напоследок процитировала Писание: «Иди и больше не греши, дочь моя».

— Но на что и где мне жить, мать Урсула?

— Господь милостив. Не греши, все устроится.