Прекрасная дикарка

– Но ведь что-то все-таки понял?

– Ну… понял, что одни вещи могут обозначать другие.

– Это самое главное. Хорошо. Остальное – просто частности. Запомнить все значения символов на шкале алетиометра невозможно, – потому-то нам и нужны книги для толкования.

– Это как тайный язык?

– Да, именно так.

– А его кто-то изобрел? Или…

– Или его просто открыли? Это ты хотел спросить?

– Да, – с некоторым удивлением подтвердил Малкольм. – Ну так как? Придумали или открыли?

– Не все так просто, Малкольм. Давай рассмотрим для начала другой пример… совсем из другой области. Ты знаешь теорему Пифагора?

– Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов остальных двух сторон.

– Совершенно верно. И это правило работает с любым треугольником, какой ни возьмешь?

– Да.

– А до того, как Пифагор открыл его, оно тоже работало?

Малкольм задумался.

– Да, – решил он. – Наверняка.

– Значит, он не изобрел эту теорему. Он ее просто открыл.

– Да.

– Хорошо. А теперь давай возьмем один из символов алетиометра. Вот, например, улей с пчелами. Одно из его значений – сладость, другое – свет. Как ты думаешь, почему?

– Потому что мед сладкий. А…

– Из чего делают свечи?

– Из воска! Пчелиного воска!

– Правильно. Мы не знаем, кто первым обнаружил эти значения, но вот вопрос: эти ассоциации, эти связи по сходству, существовали до того, как этот человек открыл их, или нет? Он их изобрел или открыл?

Малкольм глубоко задумался.

– Но это не то же самое, – медленно проговорил он. – Потому что теорему Пифагора можно доказать. И тогда мы убедимся, что она верна. Но все эти штуки с пчелиным ульем – как вы их докажете? Связь, конечно, видна, но доказать ее нельзя…

– Хорошо, давай зайдем с другой стороны. Предположим, что человек, который создал алетиометр, хотел подобрать символ, выражающий понятия сладости и света. Мог ли он взять для этого что попало? Любой произвольный образ? Меч, например, или дельфина?

Малкольм подумал еще немного.

– На самом деле нет, – решил он. – Можно, конечно, напрячься и придумать сходство, но…

– Вот именно. В случае с ульем мы имеем дело с естественной связью, а в этих двух примерах – нет.

– Ага. Понятно.

– Ну так что, изобрели или открыли?

Малкольм снова погрузился в раздумья, а потом улыбнулся.

– Открыли! – заявил он.

– Ну, хорошо. Давай тогда попробуем вот как: можешь представить себе другой мир?

– Думаю, да.

– Мир, в котором не было Пифагора?

– Да.

– Будет его теорема работать в этом мире?

– Да! Она будет работать везде.

– А теперь представь себе мир, где живут такие же люди, как и мы, но нет пчел. Эти люди знакомы с понятиями сладости и света, но каким символом они могли бы их обозначить?

– Ну… думаю, они нашли бы что-то другое. Может, обозначили бы сладость сахаром, а свет – чем-нибудь еще. Например, солнцем.

– Отлично. А теперь представь себе еще один мир – такой, где пчелы есть, но людей нет. Как по-твоему, сохранится ли в этом мире связь между ульем и понятиями сладости и света?

– Ну, связь, конечно, будет… только у нас, в нашей голове. Но не там, не в том мире. А впрочем… Если мы можем вообразить себе такой мир, то можем увидеть и эту связь, даже если там ее увидеть некому.

– Очень хорошо. Мы все еще не можем со всей уверенностью утверждать, был ли этот язык, язык символов, изобретен или просто открыт, но все-таки больше похоже на то…

– На то, что его открыли, – подхватил Малкольм. – Но все-таки здесь не так, как с теоремой Пифагора. Доказать здесь ничего нельзя. Все зависит от… от…

– Да?

– С этим языком все зависит от того, есть ли на свете люди, которые могут его увидеть. А теорема не зависит.

– Абсолютно верно!

– Но все-таки отчасти этот язык изобрели. Если бы не было людей, способных его увидеть, он был бы как… Ну, его все равно что не было бы вообще. Выходит, это что-то вроде квантовой теории! Там ведь тоже так: есть такие вещи, которые не могут случиться до тех пор, пока ты на них не посмотришь. Мы смотрим – и как будто вкладываем в них кусочек себя.

Малкольм откинулся на спинку кресла. Голова у него немного шла кругом. В комнате было тепло, в кресле – удобно, на столике стояла тарелка с печеньем. Но если на кухне у мамы он чувствовал себя в безопасности, то здесь, в этой маленькой гостиной доктора Релф, его охватывало совсем иное, удивительное чувство. Он ощущал, каким огромным может оказаться этот мир. И понимал, что поделиться этим не сможет ни с кем, кроме Асты.

– Мне уже скоро пора идти, – сказал он.

– Ты хорошо поработал.

– А это была работа?

– По-моему, да. А ты как думаешь?

– Наверное. А можно мне посмотреть на алетиометр?

– Боюсь, что нет. Его нельзя выносить из библиотеки. У нас он всего один. Но есть картинка.

Ханна достала из ящика стола свернутый вчетверо лист бумаги и протянула его Малкольму. Тот развернул и увидел чертеж: большой круг со шкалой по краю. Тридцать шесть делений, и в каждой – картинка: муравей, дерево, якорь, песочные часы.

– А вот и улей, – заметил он.

– Возьми себе, – предложила Ханна. – Я пользовалась этим чертежом, пока заучивала символы, но теперь я их уже знаю.

– Спасибо! Я тоже их заучу!