Прекрасная Габриэль

— Милостивый государь, — отвечал молодой красавец, — все, что я слышал, нисколько меня не расположило сделать вам удовольствие. Но мне кажется, что это дело несколько затрудняет вас. Вы так кричали, так стонали, что преувеличили себе самому вашу обиду и ваше страдание. Это часто бывает. Притом вы боялись пристрастия тех, кому вы жаловались. Поэтому вы потребовали как можно более, чтоб получить что-нибудь. Я объясняю это таким образом.

— А я не имею никакой нужды в ваших объяснениях, — дерзко возразил де ла Раме, — и избавляю вас от них.

Он повернулся к Эсперансу спиной. Но тот, нисколько не смущаясь, подошел к нему с другой стороны и опять встретился с ним лицом к лицу с такой спокойной твердостью и таким изящным пируэтом, что внимание зрителей сменил восторг.

— Я говорил, — продолжал он тем же тоном, — что, если бы вы были хладнокровны, вы обнаружили бы, что краденных уток и сгоревшей соломы недостаточно, для того чтобы убить человека. Это написано в перемирии, пожалуй, но в глубине вашего сердца, вашего ума вы находите эту статью варварской и достойной людоедов. Эта мысль делает вам честь, я читаю ее в ваших глазах.

Де ла Раме, бледный, как привидение, рассудил, что Эсперанс насмехается над ним. Страшная молния сверкнула в его налившихся кровью глазах.

— Я пришел вам помочь, — продолжал Эсперанс, — изменить свирепые условия, которые вам предписал сначала гнев, и тут-то хочу представить вам свое разрешение. Для всех ясно, что были нанесены убытки, и эти-то убытки следует восполнить.

— Что же, вы адвокат или проповедник? — вскричал де ла Раме, задрожав от гнева, когда каждое слово противника было встречено с восторгом у публики.

— Ни то, ни другое, но все вообще находят, что я говорю легко. У меня был превосходный учитель, венецианец, теолог и законовед. От него я и слышал эту латинскую поговорку, которую я скажу вам по-французски, чтоб не показаться педантом: «За денежный убыток платят деньгами». А что стоит утка, чего стоят пятьсот вязанок соломы? Конечно, очень дорого, когда их грабят и сжигают во время перемирия. Но в обыкновенное время это дело устроилось бы за два пистоля. Вы протестуете. Ах да, я забыл, что вместе с соломой сожгли и ригу. Это важнее. Это стоит, по крайней мере, двадцать экю!

Громкий хохот присутствующих разъярил де ла Раме до такой степени, что он сжал кулаки и искал глазами нож, который у него забрали.

— Не смейтесь, господа, — серьезно сказал Эсперанс, — вы заставите забыть месье де ла Раме, что дело идет о жизни человека!

— Я нахожу постыдным, — пролепетал де ла Раме, обезумев от бешенства, — я нахожу бесчестным искать двести помощников против одного врага.

— Я ваш враг? Я ваш лучший друг! Напротив, я хочу избавить вас от вечного угрызения.

Дикий оскал, исказивший черты де ла Раме, дал понять Эсперансу, что это слово, «угрызение», не для всех имеет смысл. При этом де ла Раме сделал презрительный жест и, резко прервав разговор, бросил только:

— Мы увидимся.

Он хотел было удалиться и отвернулся от Эсперанса, но молодой человек потерял терпение. Он резко схватил де ла Раме за ремень, и, несмотря на то что тот был весьма высокого роста, с легкостью повернул его к себе, словно это был не живой человек, состоящий из мяса и костей, а деревянный манекен, набитый перьями. Де ла Раме зашатался, и слова возмущения, произнесенные им, были заглушены рукоплесканиями толпы.

— У меня иссякли и просьбы и вежливые рассуждения. Приступим к делу. Вы хотите, чтоб этот молодой человек умер? — Эсперанс указал на Понти и продолжал: — А я этого не хочу. Вы говорите, что сожгли вашу собственность, это неправда: сгоревшая рига не ваша, она относится к мызе месье де Бальзака д’Антраг, чей отец ваш друг. Действительно, он имеет должность чуть ли не управляющего, но все-таки рига не ваша. А! Вас удивляет, что я так хорошо знаю ваши дела, — я, проезжий путешественник! Подождите, я вам скажу еще больше. Вы гордец, один из тех добродетельных католиков, которые всосали с молоком матери желчь и уксус Лиги. Ваш отец еще болен вследствие раны, которую он получил, сражаясь против короля, за испанцев… Француз!.. Вы были бы не прочь повесить нескольких солдат Беарнца, раз уж не можете убивать их из-за куста, как это было в прошлом году, не позже, в окрестностях Омаля… А! Что? Вы удивлены? Ну что ж, да, я действительно столько знаю о вас! И хотя я не гвардеец короля, и меня перемирие никаким образом не касается, я могу рассказать вам еще множество маленьких секретов о вас при этих господах. Потому повторяю вам мои заключения: за уток, украденных у вас, и за вторжение в ваше жилище вам, я полагаю, следует получить двадцать пистолей. Или, раз уж дело идет о спасении одного из наших ближних, получите восемьдесят пистолей. Конечно, оценивать благородного человека в восемьдесят пистолей — значит мало его ценить, но все, что у меня есть в кошельке, это сто пистолей. Получите их и подпишитесь, что берете свою жалобу назад.