Прекрасная Габриэль

Когда все кончилось, когда остались в живых только французы, они, хотя радуясь своей победе, с беспокойством смотрели на кавалера, который ждал, сидя на своей лошади, чтобы восстановились порядок и тишина. Крильон остался доволен: ни одного испанца и тридцатью лигерами меньше.

— Ну, лигеры, — сказал он, — знаете ли вы, что вы сделали? Вы заключили мир с настоящим королем. У вас вчера был король ложный. Это был призрак, посланный вероломными испанцами, и вы были так глупы, что служили ему. Вы не знаете, куда он девался. Он сдался настоящему французскому королю и сегодня оставил ваш лагерь, он едет в Париж принести покорность нашему государю.

Молчание отчаяния и ужаса царствовало в толпе, которая чувствовала себя во власти этого смелого победителя. Крильон, спокойный, как будто за ним стояло сто тысяч человек, прибавил:

— Чего вы боитесь? Я объявляю вас свободными; отправляйтесь к себе домой, если хотите, я даю вам слово, что вас преследовать не станут. Но, скажете вы, куда нам деваться? карьера наша кончена. Ну воротитесь со мной в Париж. Вы поступили как храбрецы и с вами поступят как с храбрецами. Если вам нужны деньги, вам дадут; повышение я вам обещаю; это, я думаю, лучше, чем репутация убийц, изменников и нищета. Ваш начальник бросил вас, испанцы вас обманывали, истинный француз вас зовет. Следуйте за Крильоном, вы знаете, чего стоит его слово.

Головы заволновались, быстрые и жадные взгляды совещались. Потом, как будто одна и та же мысль вдруг блеснула в тысяче голов, лигеры закричали:

— Испанцев больше нет! Да здравствует Франция!

— Да здравствует король! — прибавил Крильон. — А то ничего не будет.

— Да здравствует король! — повторили новообращенные.

Крильон чувствовал, что нельзя терять ни минуты. Он велел наскоро собрать лагерь, позвал офицеров, обласкал их, обещал им, чего они хотели, и повез с собой, предоставив солдат самим себе, в уверенности, что тело всегда следует за головой.

Этот отряд офицеров был увезен с такой быстротой, Крильон дорогой вез их в таком порядке и так искусно, в каждом городе хитрый воин так ловко окружал их верными войсками, поддерживавшими обращение, что в невероятно скорый промежуток в Париж явилось все, что недавно называлось армией короля Карла Десятого.

Крильон устроил этот отряд в Сен-Мартенском предместье, придал ему самый благоприятный вид и повел в Лувр этих лигеров, которые неделю тому назад угрожали огнем и кровью всей Франции.

— Государь, — сказал Крильон королю, который не верил глазам, — я привел к вашему величеству полк волонтеров, которые уничтожили в Шампани испанские гарнизоны. Они желают знать, что сделалось с ла Раме, самозванцем Валуа, который раздувал там мятеж и называл себя величеством.

— Он в тюрьме в Шатле, — сказал король с улыбкой, — и теперь начался его процесс.

Глава 56 ПЕРВАЯ ОХОТА

Король отправился на охоту в Сен-Жермен. Но пошел дождь, охоты быть не могло.

Провели день довольно скучно в старом замке, и король, вместо того чтобы рыскать по лесу, работал, играл или спал. Двор скучал еще больше его.

На другое утро только приехали дамы. Генрих встретил Габриэль, которую нашел грустной и холодной, несмотря на ее усилия преодолеть себя. Погода не располагала к веселости: она была серая, неприятная; тучи бежали, полные снегом, которого не смели послать на землю, потому что была весна, но снег мстил за это, распространяя на пути своем декабрьский холод.

Но деревья распускали зеленые листья и птицы пели в лесу. Под зелеными сводами дубов расстилались изумрудные ковры, испещренные цветами. Природе недоставало только солнца. Оно все оживило бы на земле — растения и сердца.

Генрих повел Габриэль в цветник, где искусство садовников силилось заставить цвести лилии и розы, которые через две недели сами распустились бы великолепно. Маркиза была закутана в меховую мантилью; король, как воин, пренебрегающий временами года, прогуливался в весеннем костюме — в полукафтане лилового цвета и в белых панталонах.

— Как вы мрачны, маркиза, — сказал король, взяв за руку Габриэль, — вы дрожите и дуетесь. Это верное представление погоды.

— Я признаюсь, государь, что мне действительно холодно и плечам и уму.

— А сердцу?

— Я не говорила о сердце, государь, — кротко сказала Габриэль.

— Вы на меня сердитесь, что я вызвал вас из Парижа, маркиза, вы предпочитали Париж?

Габриэль покраснела. Может быть, ветер сделался холоднее.

— Я никогда не имею предпочтения, — отвечала она, — не посоветовавшись с желанием короля.

— О, как эти слова были бы приятны и хороши, если б их внушила не одна безропотная покорность! — вскричал Генрих. — Ну, маркиза, откройте мне ваше сердечко. С некоторых пор вы меня принимаете очень холодно. В чем вы меня упрекаете? Разве я переменился? Или вы сохранили вашу прежнюю ревность?

Говоря таким образом, Генрих проницательным взором следил за каждым оттенком честной физиономии Габриэль, и это любопытство не показывало в добром короле совершенное спокойствие совести. Габриэль не обнаружила ничего, что оправдало бы предложения Генриха.