Прекрасная Габриэль

Как в шесть месяцев хитростей и таинственности Габриэль могла устоять? Несмотря на надзор отца, Генрих, знаменитый своими подвигами и своим великим именем, влюбленный в эту прелестную девушку с умом пылким и рыцарским, в эту испытанную роялистку, Генрих, принятый у д’Эстре с уважением, если не с доверием, пользовался каждым свиданием, чтобы обнаружить Габриэль свои чувства, все более и более воспламенявшиеся к такому прелестному кумиру. А так как любви не нравятся разговоры при третьем лице, — д’Эстре, которому репутация короля была очень хорошо известна, искусно присоединялся к разговору, если в нем появлялось слишком много любезностей, или на прогулке неожиданно вставал между этими двумя нежными взглядами, обращенными друг на друга, или же в передней являлся неожиданно, тем самым преграждая путь посланному с запиской к Габриэль, которую эти страстные записки волновали против ее воли, — Генрих нисколько вперед не продвигался и прибегнул к посещениям менее официальным. И уже иногда Габриэль, которой было лестно обожание героя, вызывающего у нее восхищение до энтузиазма, соглашалась на целомудренный разговор на террасе сада. Там вместе с Грациенной, молодой девушкой, преданной своей госпоже, Генрих и его бесчеловечная Габриэль долго рассуждали о вечном синтаксисе любви, о первой главе, самой сладостной и самой прекрасной. А король, состарившийся от стольких забот и неприятностей, перед лицом смертельной опасности, под угрозами для своей славы и короны, предавался с порывами возвратившейся молодости поэтическим радостям, невинным удовольствиям рождающейся страсти. Он любил, он обожал, он сходил с ума от радости и гордости, когда тонкий, белый и розовый пальчик мог приложить к своим губам, целуя на прощание руку. Тогда он забывал этого другого Генриха, угрюмого обожателя французской короны, который сквозь огонь и кровь гнался за этим лучезарным призраком, за своей мимолетной любовью.

Надо сказать, что небо соединило все свои дары на очаровательной головке Габриэль. Никогда ничего столь чистого, столь целомудренного не представлялось взорам короля. Он соизмерял свое терпение завоевателя с неоцененным достоинством завоевания.

Однако, так как каждая битва должна иметь результат, успешный или неудачный, Генрих, так как он сказал Крильону, ждал окончания своего продолжительного любовного предприятия и чувствовал, что ему улыбнется счастье. Ему казалось, что небо и земля украсились такими прелестями, пропитались таким благоуханием только для того, чтобы приветствовать его.

Генрих приехал в деревню Шоссе в половине одиннадцатого. Тут и там раздавался лай собак. Все огни уже погасли в десяти хижинах, живописно разбросанных на пригорке с очаровательными тропинками, которые вели к реке. Дом д’Эстре возвышался на отлогом склоне пригорка. Большие деревья окружали этот дом. При свете луны было видно, как со склона начинался обширный луг, который, подобно перламутровому озеру, усеянному островками, соединялся с террасой, обрамленной меловыми скалами, в тени и свежести густого леса. Генрих в дни тайных свиданий подъезжал к окну комнаты Грациенны и бросал в стекло камешек. Окно отворялось, белая рука делала знак, и король, повинуясь этому знаку, всегда понятному, отправлялся ждать Габриэль или на берегу воды, которая протекала в десяти шагах от дома, или на террасе возле скал.

В тот вечер, о котором мы говорим, он проделал то же самое еще с большей уверенностью и радостью. Д’Эстре был в отъезде, Габриэль, вероятно, спала, потому что огня не было в комнате Грациенны. Но в такой прекрасный вечер было приятно не спать. Генрих нарвал по дороге незрелых яблок и начал их швырять в стекло с большим желанием успеть поскорее условиться о свидании, потому что луна светила ярко и обливала опасным светом лошадь и всадника. Стекло забренчало, но окно не отворилось. Генрих опять принялся швырять яблоки в окно. Ответа не было. Он ждал, но безуспешно. Боясь привлечь внимание, он проезжал взад и вперед вдоль стены, надеясь, что Грациенна или проснется, или воротится от своей госпожи, которая, может быть, задержала ее, ложась спать. Потом он опять воротился к окну и повторил свою попытку. Странный шум отвечал ему, но не со стороны дома, который оставался глух и безмолвен, а со стороны реки, часть которой, залитая светом, была видна отсюда, между тем как другая была скрыта гигантской тенью столетних деревьев. Тут вдруг королю показалось, что хохот нескольких голосов встречал его каждую бесполезную попытку и к хохоту присоединялся шепот и плеск воды.

Не приметил ли Генриха какой-нибудь пловец и не насмехается ли над его затруднительным положением? Все в деревушке спали в этот час, притом никто не осмелился бы смеяться над путешественником, приехавшим в дом д’Эстре. Прислушавшись внимательнее, король узнал в смеявшихся голосах голоса женские и знакомые. Он расслышал, даже несмотря на расстояние, свое имя, произнесенное обожаемыми губами, свое имя, звуки своего героического имени, долетевшие до него по гладкой поверхности воды.