Прекрасная Габриэль

— Как это, государь? — спросила она с испугом.

— Вы мне поклялись не говорить моего имени, не открывать моего присутствия никому на свете, а между тем сказали обо мне монахам, моим смертельным врагам.

— Государь, любезный государь, клянусь вам, я ничего не сказала, я ни в чем вам не изменила, я никогда вас не называла!

— Стало быть, у этого дом Модеста есть шпионы?

— Нет, это достойный человек! Но он очень умен, и ничто от него не ускользнет. Притом он вас не ненавидит.

— О! — сказал король с недоверчивой улыбкой.

— Он мне беспрестанно дает советы, совсем непохожие на те, которые вы ему приписываете.

— Какие же?

— Любите короля, говорит он, любите его, потому что он добр, он родился для счастья Франции.

— В самом деле? Какой добрый монах!

— Но вместо счастья он принесет вам несчастье, прибавляет он, если будет упорствовать в ереси.

— Какой злой!

— О государь! Можно ли назвать злым человека, который хочет спасения вашей души? Стало быть, и я тоже зла?

— Вы, Габриэль, ангел!

— Вот ужин короля! — вскричала Грациенна, с торжеством подавая блюдо, на котором лежал аппетитный угорь.

«Я очень голоден, — подумал король, — но ужин не заставит меня забыть этого странного монаха, который подает такие советы Габриэль».

Глава 17 КАКИМ ОБРАЗОМ НА МЕЛЬНИЦЕ ГЕНРИХ ВЗЯЛ ДВОЙНОЙ БАРЫШ

Генрих не был избалован монахами. Во времена смут пена, выходящая на поверхность, составляется из всех порчей, имеющихся на теле общества, больного во всех своих частях. Католическая религия была тогда больна: как армия, как магистратура, как буржуазия и народ. За знаменитыми прелатами, которые с благородной заботливостью рассуждали о серьезных политических вопросах, столь гибельно связанных с вопросами религиозными, за этими знаменитыми начальниками, говорим мы, шла циничная, бурная, низко честолюбивая толпа, которая жила грабежом и ссорами, так как за армиями шатаются бродяги, гнусное отребье самых воинственных народов. Во Франции было тогда множество бесстыдных и корыстолюбивых монахов, публично проповедовавших убийство, и не считая Жака Клемана, Генрих видел много разбойников, прикрывавшихся рясой.

Поедая вкусное кушанье, приготовленное Грациенной, Генрих хотел продолжать разговор об этом благодетельном монахе, советы которого подстрекали его любопытство, именно по причине их доброжелательства.

— Милая красавица, — сказал он, — я не знаю, ел ли сегодня ваш монах более вкусную рыбу и лучше приправленную, но во всяком случае, если у него повар даже лучше, то общество не лучше. Я исключаю те дни, когда вы исповедуетесь у него.

— Я не исповедуюсь у него, — сказала Габриэль.

— Извините, мне кажется, вы сказали…

— Что дом Модест — мой советник, а не исповедник.

— Это различие…

— Очень важное, потому что приор не может исповедовать, и многие добрые католики жалуются на это.

— Я теперь уж совсем не понимаю, — перебил Генрих, — почему же этот приор не может руководить совестью?

— Потому что у него парализован язык, и, следовательно, он не может говорить.

— Вы мне сейчас говорили, что он вам сказал.

— Он велел мне сказать.

— Через кого?

— Через брата говорящего.

Лицо Генриха снова изобразило удивление.

— Это еще что? — спросил он. — Говорящий брат! Это какая же должность?

— Должность говорящего брата. Приор в параличе и не может говорить, но он думает, он знает, судит, и надо же передавать свои идеи, мнения… Это передает говорящий брат.

— Как это странно! — воскликнул король, отталкивая свою тарелку, такой сильный интерес возбудил в нем этот говорящий брат. — Будьте так добры, объясните мне механизм разговора между приором, говорящим братом и тем, кто пришел советоваться с приором.

— Ничего не может быть проще, государь.

— Стало быть, я глуп и опьянел от ваших прекрасных глаз. Я, право, не понимаю.

— Предположим, что я иду в монастырь советоваться с приором. Знайте прежде всего, что это человек необыкновенный.

— Да… Очень хорошо.

— Да, это был, говорят, отличный оратор, один из тех редких гениев, которые управляют словом, он был лигером во времена Генриха Третьего, но ныне исправился.

— С тех пор как онемел?

— С тех пор как согнулся под строгой рукой Господа. Господь послал ему два страшных испытания.

— А второе какое же?

— Страшную толстоту, настоящую болезнь, нечто такое, что сделало бы смешным всякого, кроме этого праведного человека, если бы не уважение, которое ему доставляют его терпение и знаменитая репутация.

— Как, неужто он такой толстый? — удивился Генрих Четвертый, который употреблял все усилия, чтобы сохранить серьезный вид.

— Я не думаю, — прибавила Габриэль, — чтобы достойный приор мог пройти в эту дверь.

— В которую проходят ослы с двумя мешками!.. Черт побери!.. Какая болезнь! — вскричал Генрих. — И вы говорите, что он переносит ее…

— Геройски. Он никогда не жалуется.

— Подумайте, что он нем, а это, не во гнев вам будь сказано, несколько уменьшает его заслуги.

— О! Если бы он жаловался, это можно было бы узнать от брата говорящего.