Прекрасная и неистовая Элизабет

— Нет, мама. Вы и так слишком долго дежурили у постели Мази! Теперь моя очередь.

— А я? — спросил Патрис. — Разве я не могу провести ночь около нее?

— За ней придется ухаживать, а ты не сможешь…

— А Евлалия?

— Ни Евлалия, ни мама, никто… Оставьте меня одну. Мне очень удобно в этом кресле.

— Но она тяжело дышит, — продолжал Патрис. — Нос у нее очень заострился… Может быть, следует позвонить врачу?..

— Успокойся, если бы ей стало хуже, я дала бы ей капли. Доктор Бежар сказал мне, что без опаски могу увеличить дозу.

Мадам Монастье поцеловала невестку со слезами на глазах:

— Ах, дитя мое, с тех пор как вы вернулись, я чувствую себя более уверенной. Вы такая… беззаветная! Но не слишком утомляйте себя. Я скажу Евлалии, чтобы она принесла липовый отвар для Мази. А в пять часов сменю вас.

— Хорошо, мама, — сказала Элизабет. — Не беспокойтесь, ради Бога! Поспите сами немного. И ты тоже, Патрис, иди, — тихо добавила Элизабет.

По возвращении из Межева молодые обосновались в своей бывшей комнате, на втором этаже большого дома, чтобы быть ближе к Мази.

Словно с сожалением мадам Монастье пошла к двери. Сын последовал за ней. Элизабет слышала, как они еще немного пошептались в коридоре. Приехав утром, она была просто поражена усталым и подавленным видом свекрови. С покрасневшими глазами, вытянутым лицом, скисшая, мадам Монастье абсолютно не была похожа на ту элегантную даму, устраивавшую у себя претенциозные чаепития. Теперь в доме повсюду был беспорядок, жизнь остановилась. Надежда исчезла. Все плакали и молились. Дождь падал на опечаленный город. Элизабет сразу же взяла все дела в свои руки. Ничто не возбуждало ее так, как слабость других. Эта болезнь стала ее полем битвы. Теперь она давала указания, говорила, как надо лечить, принимала врача и выслушивала его советы. Сможет ли она до конца продержаться на вершине, исполняя добровольно взятые на себя обязанности.

В дверь постучали. Вошла молодая Евлалия с большой кружкой на подносе. За ней в комнату проскользнула Евлалия старая. На ее лице мелко дрожали все морщины, все бородавки. Сгорбившись, вытянув шею по-черепашьи, она подошла к умирающей хозяйке.

— Ох, мадам, мадам! Бог не может допустить этого.

Она мелко перекрестилась и прослезилась:

— Господи Иисус, Святая Мария, Святой Жозеф!..

Элизабет взяла ее за руку и увела в коридор:

— Вам не стыдно так плакать, Евлалия?

— Бедная мадам! Когда я вижу ее так неподвижно лежащей, то мне начинает казаться, что она вот-вот уйдет от нас в иной мир. Надо бы обратиться к господину кюре для последнего причастия.

— Оно не понадобится ей, — сказала Элизабет.

— Так всегда думают, а потом, хлоп, — и человека больше нет!

— О Боже, Евлалия! Успокойтесь! Даже доктор совершенно спокоен за нее.

Старая Евлалия воткнула свой нос в огромный платок, трижды шумно высморкалась, словно дула в трубу, и сказала:

— Я все же пойду намелю кофе, а то вдруг кому-нибудь захочется на ночь глядя выпить кофе.

В это время ее дочь подкидывала уголь в печку. Когда она стала засыпать его в камин, уголь зашипел. Комнату заполнил неприятный запах. После этого обе Евлалии, взявшись под руки, удалились.