Прекрасная незнакомка

Однако ж он постоянно уговаривал ее почаще вырываться на свободу. Стоило ему услышать от Рафаэллы, что ее мать скоро появится на день-другой в Нью-Йорке по пути в Буэнос-Айрес или в Мехико, или куда-то еще, вместе с вечной толпой сестер и кузин, он незамедлительно брался за уговоры, дабы Рафаэлла провела время с ними, будь то сутки или десять. Пусть выглянет на свет божий хоть на малый срок. Он ведь знал, что в этой толпе ей обеспечены безопасность, защита, постоянное сопровождение. Единственно, когда ей приходилось побыть одной, так это в полете до Европы или Нью-Йорка. Домашний шофер неизменно подвозил ее прямо к самолету в Сан-Франциско, и наемный лимузин обязательно поджидал ее у трапа в конце маршрута. Рафаэлла по-прежнему жила как принцесса, только вот волшебная сказка претерпела ощутимые изменения. Глаза Рафаэллы казались еще больше и спокойнее прежнего, она подолгу могла сидеть в молчании и задумчивости, глядя на огонь или же уставясь на море. Ее смех скорее отошел в область воспоминаний, а если и раздавался вдруг, то словно по недоразумению.

Даже оказавшись в кругу родных в дни их кратковременного появления в Нью-Йорке или где-то в другом городе, она будто бы отсутствовала там. За годы болезни Джона Генри, Рафаэлла все более замыкалась в себе, в итоге мало чем отличаясь от мужа. С той еще разницей, что у нее она по-настоящему и не началась. Лишь в Санта Эухении, пожалуй, Рафаэлла оживала, когда на коленях у нее сидел кто-то из детишек, другой карабкался туда же, трое-четверо прочих копошились вокруг, а она рассказывала им чудесные сказки, отчего они взирали на нее восхищенно и благодарно. Именно рядом с детьми забывалась боль от происшедшего, собственное одиночество, пронзительное чувство потерянности. Со взрослыми она всегда бывала замкнутой и неразговорчивой, будто речи вести уж не о чем, а участвовать в их веселье неприлично. Рафаэлла словно присутствовала на похоронах, которые затянулись на полжизни ее, точнее — на семь лет. Однако она насквозь понимала, сколь сильно переживает ее муж и какую чувствует за собой вину, оказавшись совсем инвалидом в последний год. Находясь рядом с ним, она поэтому была сама нежность, голос был полон сострадания, тон мягок, и еще мягче прикосновение руки. Но то, что он читал в ее взгляде, пронзало сердце. Не столько то, что он умирает, сколько то, что убил он юную девушку и заместил ее грустной, одинокой, еще молодой женщиной с загадочным лицом и огромными незабываемыми очами. Вот какую женщину он сотворил. Вот что сделал для девушки, в которую был влюблен.

Не слышно спускаясь по застланной толстым ковром лестнице на другой этаж, Рафаэлла кинула взгляд в холл и увидела, что прислуга уже протирает от пыли длинные старинные столы, размещающиеся в анфиладе бесчисленных помещений. Дом, в котором ей выпало жить, построил дед Джона Генри, прибыв в Сан-Франциско сразу после Гражданской войны. Дом выдержал землетрясение 1906 года и являлся ныне одной из основных архитектурных достопримечательностей города — со своими текучими линиями, пятью этажами возвышаясь близ Пресидио и взирая на бухту. Необычен он был и своей застекленной крышею, одной из лучших здесь, и тем еще, что оставался фамильной собственностью семьи первых своих владельцев, а это большая редкость. Но был дом этот неподходящим для того, дабы радовать Рафаэллу. Скорее он ей напоминал музей или мавзолей, чем жилище. Холоден и недружелюбен, равно как и штат прислуги, набранный Джоном Генри еще в пору ее переезда сюда. И не было у нее возможности произвести перестановку хотя бы в одной из комнат. Дом поддерживали точно таким, как и прежде. Она прожила в нем четырнадцать лет, и все-таки, отлучаясь куда-нибудь, непременно ощущала себя сиротой с единственным чемоданчиком в руках.

— Еще кофе, мисс Филипс? — Пожилая горничная нижнего этажа, тридцать шесть лет пребывающая в этой должности, в упор посмотрела в лицо Рафаэллы, как и всякое утро допрежь. Рафаэлла пять дней в неделю четырнадцать лет подряд виделась с нею, но та оставалась чужим человеком и останется такою в будущем. Звали ее Мари.

Но на сей раз Рафаэлла отказалась:

— Сегодня — нет. Я тороплюсь. Спасибо.

Она посмотрела на наручные золотые часики, положила на стол салфетку, встала. Расписанная цветочными мотивами посуда сохранилась еще от первой жены Джона Генри. И так обстояло дело со множеством вещей и предметов в доме. Все на поверку оказывалось чьим-либо еще. «Первой миссис Филипс» — по словам слуг, или матери Джона Генри, или же его бабки… Порой думалось, что вот если досужий посетитель, осматривая дом, станет расспрашивать об утвари и картинах, о самых мелких и незначительных предметах, не сыщется и единой вещи, о которой скажут: «Это принадлежит Рафаэлле». Ничто не принадлежало ей, кроме гардероба, и книг, да еще обширного собрания детских писем из Испании, которые она раскладывала по ящикам.