Прекрасность паранойи (СИ)

Если ещё недавно российские адепты тех или иных метанарративов - будь то коммунисты, христианские гуманисты или националисты-почвенники - рассматривали постмодернизм как "опасное антикультурное явление - отброса и презрения ко всей предшествующей традиции, враждебность общепризнанному как ведущий принцип..."70, то в среде конструкторов новейших российских метанарративов "постмодерн" (в отличие от "модерна") перестаёт быть ругательным словом. Для новых русских фундаменталистов постмодерн - прежде всего шанс поквитаться с эмансипационным проектом модерна. Пусть их мышлению отнюдь не присущи карнавальность, плюрализм, нонселекция, индифферентизм, пусть оно подчёркнуто тоталитарно и бинарно... Но оно солидаризуется с антипросветительскими, антипрогрессистскими и постгуманистическими тенденциями постмодерна, который воспринимается ими как граница эонов, эпоха бифуркации, расчистки завалов рухнувшего модерна, уникальная возможность получить в плавильной печи хаоса стройматериал для новой Вавилонской башни, путём перемешения и уравнения в правах частных гетерогенных языков дистиллировать новый универсальный метаязык. Западному "минимальному гуманизму" и постепенно сменяющему его постгуманизму как широкому внедрению биотехнологий противопоставляется российский "максимальный гуманизм": "Традиция ставит перед человеком задачу самопреодоления во имя качественного повышения своего онтологического статуса, то есть восстановления своего онтологического совершенства - эта задача порождает на разных уровнях и этапах другие сложные задачи, непосредственно основанные на преодолении. Модерн не ставит перед человеком никаких задач, кроме отказа от самой идеи преодоления, - эта задача тоже нелёгкая, поскольку в каждом человеке есть божественное начало, то есть Дух, и не каждый человек готов от него отказаться. Поэтому, если в эпоху классического Модерна (XVII - сер. XX в.) казалось, что всё человечество обречено на десакрализацию, то в эпоху Постмодерна оказалось, что парадигма сакрального присутствует в человеке наряду с парадигмой профанного"71.

И в обольщаемом подобными метанарративами российском постмодернистском сознании вновь и вновь актуализуется дихотомия "паранойя/шизофрения", причём референты этих знаков меняются местами. И в российском интернете всё чаще можно обнаружить дискурсы вроде нижеследующего:

"Паранойя, а не шизофрения - именно столь нелюбимая Делезом паранойя - является теперь единственным оружием интеллектуального пролетариата. Или - если вам все-таки более симпатична шизофрения - это должна быть параноидальная шизофрения.

Если чистая паранойя - это воплощение серьезности, а чистая шизофрения - просто беззаботная игра, то параноидальная шизофрения - это игра в серьезность. Это серьезность, разыгрываемая как постмодернистский перфоманс. Это политика без ответственности, без надежды на счастливый исход, - это игра, но игра в катастрофу, в конец, в провал, в смерть.

(...) Настоящий параноик - это не радикал, а серьезный, "ответственный", реалистичный политик. Или, например, банкир. А потому, оплот паранойи - это современное демократическое государство и его экономика"72.

Даже стоящий на совсем иных позициях М.Липовецкий, выражая тревогу по поводу охарактеризованной нами культурной ситуации, под конец делает симптоматичное замечание: "Поздний постмодернизм в России не исчерпывается неототалитарной тенденцией"73, тем самым признавая, что постмодернизм и тоталитаризм - две вещи вполне совместные. Тем самым он вынужден отвергнуть своё же (совпадающее с общепринятым) прежнее понимание постмодернистской игры как "демифологизирующей", которая будто бы: "соотносима с формой мифологического мирообраза, но полностью опровергает мифологическую семантику"74. Ведь писатель всегда может сказать, что использовал некий семантический комплекс как элемент игрового "мирообраза", а читатель волен наполнить этот игровой мирообраз любой "семантикой". Если же этот "шизофренический" мирообраз отвечает архетипам коллективного бессознательного и коллективным чаяниям текущего момента, да к тому же ещё и соблазнительно "прекрасен", то его параноидальная семантика может восстановить себя в правах и выйти на первый план.

Январь 2005

1 Espresso, 9.10.1988, цит. по: Костюкович Е. От переводчика. // Эко У. Маятник Фуко, СПб., "Симпозиум", 1999, с. 757.

2 Бодрийар Ж. Соблазн. М., Ad marginem, 2000, с.303.

3 Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература. Учебное пособие. М., 1999, с. 72

4 Ерофеев В.В. Оставьте мою душу в покое". Почти всё. М. Изд-во АО "Х.Г.С.", 1995, с.210

5 Панарин А.С. Искушение глобализмом. М., "Эксмо-пресс", 2002, с.199.

6 См.: Липовецкий М.Н. Русский постмодернизм. Очерки исторической поэтики. Екатеринбург, 1997; Скоропанова И.С. Цит. соч.; Epstein M. Russian postmoderism. N.Y. - Oxford, 1999.

7 Радов Е. Якутия. М, "Зебра Е", 2002, с.429.

8 Ibid., с.26.

9 Ibid., с.294.

10 Ibid., с.326.

11 Ibid., с.403-404.

12 Ibid., с.6; то же - с.145.

13 Ibid., с.23.

14 Ibid., с.39.

15 Ibid., с.320.

16 Ibid., с.470.

17 Ibid., с.6.

18 Ibid., с.81.