Прекрасность паранойи (СИ)

Эйфория безграничной свободы, переполнявшая постмодернистов в 90-е годы постепенно сошла на нет. В условиях социальной и бытовой нестабильности, отсутствия сколь-либо ясных общественных перспектив русский постмодернизм заматерел, закоснел, научился продавать себя... и утратил детскую непосредственность, начал играть всерьёз, удовлетворяя конкретный "социальный заказ". Ведь запрос на тексты, подобные "Укусу ангела", исходит не только от тех, кто так и не нашёл себя в лабиринте постмодернистского общества, задохнулся в пелевинской пустоте, устал от странствий по бездорожью радовской Якутии. Это запрос и тех, кто с неоспоримой логичностью экстраполировал радовский синкретизм понятий на оруэлловское "свобода - это рабство, мир - это война...". Современная Россия, арена незатухающих битв всех против всех, стала страной воинов, которые пока что растрачивают себя в мелочной грызне друг с другом, но всё более взыскуют достойного телоса, легитимирующего их воинственность.

Начавшись как культурное западничество, русский постмодернизм кончил призывом раздавить любое российское западничество как скверную карикатуру на Запад, а вместе с ним - и сам Запад. За его постмодернистским фасадом, за его "толерантностью", "плюрализмом", "политкорректностью" прозревают всё тот же параноидальный метанарратив. В "Укусе..." его излагает Пётр Легкоступов в идеологическом памфлете против главного политического противника Ивана, ставленника "атлантистов" Брылина: он-де "на свой лад истолковал замысел Бога о человеке. А именно: человек призван убить мир, словно злого Кощея - мир не удался Богу, и человек задуман как редактор скверного текста. На практике это будет выглядеть так: оснастясь техническим прогрессом, (...), Брылин зальёт землю бетоном, повсеместно изведёт жизнь, устроенную не по-человечески, и утвердит царство примерно райского типа - с флаконом душистой герани на окне и бифштексом из тамагочи на ужин"64. А то, что в конце концов мир - в прямом смысле - "убивает" Иван и он же "редактирует" "мир как (скверный) текст", сам же Иван Петру и объясняет:

"Бог стоит во вселенной на одной ноге, как цапля, - заверил его генерал. - Россия - стопа Его. Оттого-то Ему нас и не видно"65.

Итак, воскрешается давний метанарратив России о себе самой как о стране, по видимости богооставленной, а по сути - неотъемлемой части "Божьего тела". Как и раньше он противопоставляет себя нарративу Великого Инквизитора, но теперь из него исключён и милосердный евангельский Христос, вытесненный беспощадным Христом Апокалипсиса, ибо "разве отыщется на свете солдат, который возьмётся считать слезинки ребёнка и, оставаясь солдатом, не сойдёт при этом с ума?"66

Интересно заглавие одного из интервью Крусанова67 (по его собственным признаниям - страстного энтомолога-коллекционера, что в "Укусе..." нашло отражение в "инсектарии"68 "министра войны"). Трудно найти более точную метафору для стремления превратить постмодернизм из "гибкой" культуры, культуры "софта" в культуру жёсткую, фундаменталистскую. Под "жесткокрылыми", естественно, подразумеваются "супергерои" вроде Ивана Некитаева, способные сказать о себе: "...я приручил страх, чтобы он не приручил меня. И с тех пор ужас стал моим союзником"69. Если Радов и Пелевин, выводя по-человечески уязвимых героев в "насекомом" обличье, всего лишь протестовали против надменного антропоцентризма и двигались в русле общемировых "членистоногих" преференций (вспомним фильмы о Человеке-Пауке и о звёздных войнах с насекомыми цивилизациями), то для Крусанова насекомые - воплощение постгуманистического эстетизма. Руский постмодернизм, чей генезис восходит к Набокову с его трепетными бабочками, движется к монументальной жесткокрылости, о которой пишут всё больше и больше.