Прекрасность жизни.

— Странные слова! — восклицает Герасим, высокий тощий мужик с рыжей курчавой головой и лицом, поросшим волосами. Мужики начинают пыхтеть, отдуваться, пытаясь уместить что-то на острие кола, воткнутого в ил другим своим острием. Сантиметрах в пяти от Герасима по горло в воде стоит Александр Иванович Любимов, молодой горбатый мужик с треугольным лицом, в треуголке и синих китайских джинсах. Оба начинают сипеть от холода, потому что так надо.

— Да что ты всей рукой тычешь? — кричит горбатый Любимов, дрожа как в лихорадке.

— Голова ты садовая! — сердится Герасим.— Пространство есть пространство, как роза есть роза, как сказала Гертруда Стайн. Ну, беспонятный же ты мужик, прости царица небесная! Умещай!

— Умещай! — дразнит его Александр Иванович.— Командёр какой нашелся, резать мой бритый столб! Шел бы да сам умещал, рыжая курчавая скотина! Чего стоишь!

— Лезь куда надо, раз приказано!

— Там глыбоко,— пугается Любимов.— Нешто при моей низкой комплекции можно под берегом стоять?

И тут же, потеряв равновесие,— бултых в воду! Словно испуганные, бегут от берега волнистые круги, и на месте падения вскакивают пузыри. Любимов выплывает и, фыркая, хватается за ветки.

— Утонешь еще, черт, отвечать за тебя придется!..— хрипит Герасим.— Вылазь, ну тя к лешему! Я сам справлюсь с порученным заданием!

Начинается ругань. А солнце печет и печет, как в Южно-Африканской Республике. Тени становятся короче воробьиного хобота и уходят в самих себя, как сексуальные предметы. Комары и слепни спрятались в высокой медвяной траве и спят, как идиоты, не чуя, что творится вокруг. Уж скоро бы пора идти обедать в четвертую столовую барина Мышкина, а два подлеца все еще барахтаются под ивняком. Хриплый бас и озябший тенор нахально нарушают прекрасность летнего дня.

— Умещай, умещай! Постой, я попробую! Да куда суешься-то с кулачищем! Ты пальцем, а не кулаком, рыло! Заходи сбоку! Слева заходи, слева, а то справа колдобина! Угодишь к лешему на ужин! Давай умещай, милый!

Слышен отвратительный вой мотора, работающего на солярке, и лязг железных гусениц. На отлогом берегу появляется бронетранспортер, ведомый Ефимом, дряхлым стариком с одним глазом, покривившимся ртом, сизым носом и громадными тараканьими усами зеленого цвета.

— Кого это вы, братцы? — басом спрашивает он, закуривая австрийскую сигарету «Майдл сорт».

— Пространство! Расползается, курва, как раки расползаются в темноте,— кратко поясняет Герасим.

— Не бэ, ребята! Царство Божие внутри нас! Мы еще увидим небо в алмазах! А то, понимаешь, есть тут некоторые, воздвигли себе, япон мать, памятник нерукотворный на фиг, взирая в древность, как народы изумленны! — бранится Ефим, с минуту щуря свой глаз, после чего отшвыривает сигарету, снимает френч, сапоги, рубаху и, перекрестившись худой, темной рукой, лезет в портах в воду... Шагов пятьдесят он проходит по илистому дну, но затем пускается вплавь.— Постой, ребятушки! — вопит он.— Экономно расходуйте оставшиеся силы! Умещать будем умеючи!

Он присоединяется к ним, и накаленный воздух оглашается звуками какой-то унылой русской песни, которую исполняют все трое.

— Где Ефим? — слышится с берега крик.— Еф-им! Па-адла! Где ты?..

Из-за решетки показывается барин Андрей Андреевич Мышкин в халате из персидской шали, форменной фуражке и с газетой «Русская мысль» в руке, лысый, маленький, грассирующий, типичный представитель разлагающегося дворянства, которое вскоре исчезнет как класс.

— Что здесь? Кто орет? — строго смотрит он по направлению криков, несущихся с реки.— Что вы здесь копошитесь? Ефим, ты почему не охраняешь священные рубежи нашей усадьбы? Герасим, Александр Иванович, когда, падла, дождешься от вас высокой производительности труда?

— Ужо дождешься, когда уместим,— кряхтит Герасим.— Жизнь прожить — не поле перейти, успеешь еще, вашескородие...

— Да? — успокаивается барин, и глаза его подергиваются лаком.— Так умещайте же скорее. Нá кол! Нá кол!

— Подпирай снизу! Тащи кверху, добрый человек... как тебя? — галдят рабочие.

Проходит пять минут, десять... Мышкину становится невтерпеж.

— Василий! — кричит он, повернувшись к усадьбе.— Васька! Витька! Женька! Позовите ко мне Василия!

Витька и Женька ведут под руки Василия, совершенно пьяного человека во фризовой шинели, от которого за версту разит джином «Бифитер».

— Сичас,— бормочет он.— Пространство, время... Мы ета могем... Мы ета мигом... Ефим! Уот’с мэттэ? Коли ты военный человек, некуй тебе не в своем деле ломаться! Которое тут пространство, которое время?.. Мы яго не впервой!.. Пустите руки!

— Да чего «пустите руки»? Сами знаем — пустите руки! А ты умести!

— Да нешто так уместишь? Надо двигаться слева, в спирально-поступательном движении...

— «Поступательном»! Знамо дело, дурак!

— Ну, не лай, а то влетит! Сволочь!

— При господине барине и такие слова,— лепечет Ефим, рыдая.

— Погодите, сукины дети,— говорит барин и начинает торопливо раздеваться.— Столько вас дураков — и Герасим, и Любимов, и Ефим, и Витька с Женькой, и Василий, а простую вещь сделать не можете...