Прекрасность жизни.

«Наталка-Полтавка» лежала на полосатом надувном матрасике, слушая в транзисторном приемнике стихи советских поэтов, распеваемые Муслимом Магомаевым. Мечтательно глядела в голубое небо. Я подполз к ней и настойчиво, хотя и вежливо, предложил сигарету с фильтром.

— А я не курю,— засмеялась женщина и, повернувшись ко мне боком, подняла на лоб свои темные, как южная ночь, очки с зеркальными стеклами.

— А ведь хорошо поет,— сказал я, кивнув на транзисторный приемник «Селга».

— У них вся семья музыкальная,— живо отозвалась женщина.— Я слышала по телевизору, что у них все в семье пляшут, поют...

А вот вы знаете такие стихи,— спросил я,—

Поскольку все мужчины вымерли,

Утеха женщине — война.

Спросил и выжидающе посмотрел на женщину. Она покраснела:

— Это что еще за «война»? Да вы никак пошлите?

— Ой, что вы! — испугался я.— Это — обычные стихи. Вы знаете, я из школы вынес стойкую нелюбовь к Маяковскому. А вот недавно перечитал и был поражен его мощью. Я и на работе нашим сказал... Но это стихи не Маяковского, Маяковскому они просто нравились. У нас, знаете, на работе собрался неплохой коллектив. Есть о чем потолковать. Мы все разных возрастов, а зовем друг друга на «ты». Просто Коля, Люба, Петя. Безо всяких там это... церемоний. Понимаете меня?

Беседуя таким образом, мы поднялись, прихватили матрасик и, погрузившись в соленую, всю в каких-то пузырьках воду, вдвоем догребли аж до самого буйка, откуда глядя — зеленая линза моря сливалась с синей линзой неба, увеличиваемого до нереальности белой мятущейся чайкой, которая упругим крылом пенила воду, а потом улетела куда-то далеко-далеко, прямо в поднебесье.

Потом отдыхали на плаву, частично распластавшись поперек полосатого матрасика. Поглядывали друг на друга, и наконец я решился:

— А вот скажите и попытайтесь не сердиться на меня: вызывают ли у вас отвращение кальсоны?

— Какие кальсоны? — вздрогнула дама, чуть толкнув матрасик упругим животом.

— Обычные мужские кальсоны. Голубые или розовые, байковые... или просто подштанники с металлическими пуговицами.

Дама поприсматривалась ко мне, разиня золотозубый рот, а потом и ответила, лукаво полуприкрывшись широкой соломенной шляпой:

— Вы знаете — скажу вам честно — на своих мужчинах это вызывает у меня даже нежность. Зато на других — о как мне омерзительно видеть эту гадость! Настолько они мне кажутся противными. Но вы не женщина, вам меня трудно понять.

— Да уж конечно,— пробормотал я.— Вот, оказывается, в чем дело...

— Какое дело? — спросила дама.

И я рассказал ей свою историю.

...Это была поздняя майская ночь, когда еще иногда могут быть заморозки и температура иногда может опускаться гораздо ниже нуля. Все наши уже ушли с этой веселой вечеринки, и лишь один я остался на диване под предлогом, что у меня нет нигде места, где бы я мог сегодня спать.

— Но ведь у меня всего одна комната и всего один диван,— сказала, вдаваясь в подробности, моя коллега — девятнадцатилетняя Ксюша Н., студентка-заочница одного из к-ских вузов, красавица, каких поискать: со свежей крепкой грудью и широко расставленными бедрами.

— А это ничего,— пошутил я.— Как говорит восточная мудрость: двоим в одной сакле легче заснуть, чем одному в двух. А также знаешь, почему гора с горой не сходятся?

— Почему? — тихо спросила студентка.

— У них ног нету!

— Ой, не могу! — тихо засмеялась студентка, а затем, по-видимому восхищенная моим остроумием, потупилась и стала медленно раздеваться. Полураскрытый ротик ее влажными губами ловил напряженный воздух, лобик покрылся бисеринками пота.

И я тоже снял с себя кое-что, а именно немецкие светлые брюки, застегивающиеся на молнию. Она же сначала стыдливо отворачивалась, потом присмотрела, озорно и молодо ойкнула и вдруг захохотала.

— Что это? Смешинка нам в ротик попала? — нежно спросил я, приближаясь к ней на незначительное расстояние.

— Охо-хо! — хохотала студентка, отталкивая меня рукой.— Охо-хо! Дядька-кальсонщик! Да уйдите же вы! — грозно прикрикнула она.

— Мне ночевать негде,— уныло ныл я.

— Да ты, Петька, в таких длинных байковых хоть в снегу ночуй — ни хрена с тобой не сделается! Тьфу! — плюнула на меня озлобленная непонятно почему студентка.

И я, тоже обидевшись, был вынужден надеть брюки и тоже очень злой направился к себе домой, где утром строго наказал племянников, что они сильно кричали и не давали мне спать. Сестра за это сильно дулась на меня все воскресенье и начало следующей рабочей недели. Она даже не кормила меня ничем на завтрак, так что я все начало следующей рабочей недели был вынужден обходиться утром жидким чаем с сухой корочкой и лишь к обеду обедал у нас в столовой за 55 копеек. А ведь у меня печень больная и желчный пигмент в крови не прямой. У меня в свое время была болезнь Боткина, и реакция Ендрашека у меня была завышенная...

— Все? — сухо спросила дама.