Прекрасность жизни.

От смеха товарищи ослабли, и Шунемов плашмя выпал из строя.

Шунемова передернуло. Горячо приветствовавший Шунемов решительно застегнул пальто и еще раз подумал: «Правильно!»

И огляделся по сторонам окрест. Наступил час дня. Магазин закрыли на обед. Все уже выстроились в очередь перед винным отделом. В очереди много говорили о грядущем фестивале молодежи и студентов, о древнеирландских корнях русского мата, о видео, входящем ныне в большую моду, и конечно же о прекрасности жизни и сопутствующих ей благотворных переменах, которые, как ветер, уже недалеки. Рассказ этот не имеет ни конца, ни начала. «Сюимбека, у нас в России, вообще ничего не имеет начала и конца!» — громко сказал Шунемов. «А?» — недослышал собеседник. «На!» — ответил Шунемов.

ГЛАВА 1975

Поездка в жалобный пункт

Отрывок из жизни бородатого В. И. Царькова-Коломенского, врача больницы и приватного философа-идеалиста, 39 лет

По опыту знаю — лучше бежать,

не стоять, а просто бежать.

По опыту знаю — лучше лежать,

не сидеть, а лежать. Придут над могилкой поплачут.

В июле: в гробу ли иль где — хорошо...

Придут, над могилкой поплачут...

Дыхание влажное...

Сколько много в жизни есть хорошего и важного...

Хакусава ХУДЗУКИ. ЛОГОС. Часть первая[6]

Уже стоял погожий, совсем ноябрьский денек, как в книге. Кроны голых деревьев были красиво припушены хрустящим, как домашний нафталин, инеем. В лица многочисленных красивых прохожих бодро заглядывало ласковое желтое солнце, подобное неведомому древнему богатырю. Энергично тормозили на перекрестках авто, гукали и жужукали трамваи, а я, Царьков-Коломенский, врач больницы и приватный философ-идеалист, 39 лет, окончательно покончив со слабостью потребления в неограниченных количествах напитков спирта, ехал в автобусе № 9 в жалобный пункт с жалобой, почему мне до сих пор не дают благоустроенную квартиру, тогда как сам я с молодой женой Лизой, 35 лет, ребенком Олей от первого брака, 12 лет, и другим ребенком «Таня» (2 годика 2 месяца),— все мы живем за занавеской у старой доброй мамы моей, Царьковой Вассы Платоновны. Проживаем, терпя угарную печку и скрип яловых сапог папы Коломенского Прокопия Давыдовича, старого заслуженного стрелка ВОХР с бритой седой головой и выпуклой доселе грудью, отмеченной значками, орденами и медалями. А если выражаться точнее, то эти самые Васса Платоновна и Прокопий Давыдович еще развели вдобавок полный дом маленьких шустрых собачек, которые прыгают, скакая. А с них дорогие родители, периодически обдирая шкурки, выделывают эти шкурки кустарным способом, а затем продают их в виде собачьих шапок на существующем промтоварном рынке нашего города К., вдоль которого и ехал я, Царьков-Коломенский, бородатый врач и приватный философ-идеалист, 39 лет, в автобусе № 9 в жалобный пункт с жалобой на неправильную жизнь, которую мне устроило окружение, не давая расти над собой, преодолеть философские заблуждения в направлении материализма и учиться стать непьющим врачом высшей категории.

И ехал, и ехал, и ехал. Долго. С горя я принялся читать известную толстую зеленую книгу и узнал из нее много поучительного. Там некий француз по фамилии Дантес, отбывая срок сурового заключения, стал рыть и скрестись у себя в камере. После чего и вышел подземным ходом на умирающего старикашку аббата Фарию, получив от него грядущую кучу денег и духовное напутствие — всех гонять и никому не давать чуру.

«Да уж не родственник ли он оказывается тому, другому Дантесу, застрелившему на дуэли нашего дорогого Александра Сергеевича Пушкина, национальную святыню?» — невольно пронзила мой усталый мозг страшная догадка. Но я не успел развить эту дельную мысль, потому что тут ко мне на красное кожаное сиденье полупустого дневного автобуса с ходу присел пьяненький торжествующий мужичок в некогда добротном драповом пальтишке и с лицом цвета Бутырской тюрьмы.

— Здорово, борода! — громко сказал он.

— Здорово,— отозвался я и хотел снова погружаться в книгу, сильно опасаясь следующего за этой фразой неминуемого скандала.

— Что читаем, товарищ? — спросил сосед.

— Книгу, дядя. Книгу,— сказал я.

— Про что?

— Про хорошую жизнь.

— Где такая есть? — спросил мужичонка играя. Я рассердился не на шутку.

— Дядя,— тихо сказал я.— Дядя, ты выпил маленько, а я — нет. Ты отдыхай пока, и я буду отдыхать. Договорились?

— Дак я ж тебе о том и толкую! — жарко задышал мужик.— Замечаю, человек сидит в очечках, тихий сидит, бородатый, грустит.

— Отвали, дядя! Не делай с меня зверя,— тоскливо взмолился я.

— Эко! Да ты что? Я ж тебя не спрашиваю, зачем тебе борода,— обиделся мужик.— Я ж тебе что и говорю — что если ты по России скучаешь, так ты не грусти. Россия длинная, а жизня — короткая.

— Не серди меня, дядя!