Прекрасные деньки

Целую вечность пришлось ждать, пока хозяин и Хартингер перестанут жевать. Чтобы отвлечь внимание от Марии, хозяин нахваливал усердного едока Хартингера и тут же пенял Холлю и Марии за то, что они почти ничего не съели. Холль ненавидел скрытые за этим намеки. Мария опять не молилась. Правой ладонью Холль торопливо изобразил зигзаг ото лба к груди и выскочил на волю, под небо июньского вечера. Он пробежал мимо усадьбы Лехнера, мимо осклабившегося на скамейке хозяина, в сторону выгона, но он тревожился за Марию, оставшуюся на кухне, среди самых паскудных мерзостей, и тягостное чувство не оставляло его вплоть до самого выгона, где ребята гонялись с крапивой за девчонками. Загнав их в теснину, начали лупить у водопада по голым ногам. Девицы подняли плач и визг. Холль тоже принял участие в забаве, хотя и не хотел этого, он смеялся, но ему было не до смеха. Стоять же столбом и глазеть на игрища не хотелось и вовсе. Надо было непременно присоединиться к другим, так же увлечься и так же резвиться, и потому, несмотря на уколы совести, он оставался среди ребят, пока выгон не опустел. Потом вернулся домой, в чисто убранную кухню, где его уже поджидал хозяин, как всегда, с багровым от злости лицом и нелепым вопросом: "Где шлялся?" Холль стискивал зубы, а отец все допытывался, где и с кем он проводил время. Холль молчал, и ему опять пришлось пересчитать все углы и выступы, потом он пошел в кладовку и увидел там, что рядом с караваем нет ножа. "Нож убрали", — мелькнуло у него в голове, а за спиной отец уже расстегивал ремень. Холль засадил бы ему в брюхо нож.

Ударам не было конца, и каждый просто вытряхивал его из собственной шкуры, он насчитал двадцать три и впился зубами себе в руку, только бы не крикнуть. Он и не кричал — чаще и яростнее сыпались удары. Но Холль хотел показать отцу, что побоями от него ничего не добьешься. Той ночью он долго не смыкал глаз.

В четыре утра Холля разбудили. Хозяйка взяла чашу со святой водой, пошла за дом и принялась кропить лошадей, груженных отрубями, солонцами и провиантом. Потом отправились в путь, к выгону. Холль, Мария, Хартингер и хозяин. Холль не сразу поборол сонливость, а когда окончательно проснулся, заподозрил вдруг самое скверное и начал соображать, что значит вся эта процессия. Трава уже снова высоко поднялась. Долина казалась огромным застенком с дыбой. Подъехали к какой-то изгороди, Холль открыл ворота, миновали навозную кучу, хлев, Холль снова открывал ворота и шел вперед, открывал и шел, шел, шел, открывал и шел, шел, шел, открывал и шел, шел, шел и тут увидел человека, которого все называли Убийцей. Тот показался из хлева с ведром молока до краев. Холль поздоровался с Убийцей и двинулся вдоль стены низенького белого дома с зарешеченными окошками, думая на ходу: "Вот Убийца несет молоко в дом, а его хворая жена готовит ему завтрак, а это — та самая ложбина, по которой мы зимой возили дрова, а там наверху — лучший сарай на свете, уютное гнездышко, где хозяин не позволяет себе ругаться, а дети спят летом сколько хотят, там живет Милан, про которого говорят, что у него на совести какое-то преступление. Про Милана рассказывают, что у него преступление на совести, а про украинца такого не говорят, а про меня говорят, что я лукавый, — а про Марию что она испорченная, и мне приходится отвечать, когда меня спрашивают, а теперь надо идти, пусть и неохота, а там уже забор и ворота, а перед домом ждет Бартль и, наверно, ничего не скажет; ему бы побольше сахару, водки да черного чая, когда он выпьет, начинает рассказывать про Таксенбах, где жил прежде. Только бы у Бартля хватило водки, чтобы не тянуло вниз, в деревню, а меня опять погонят на верхние луга доить, навоз убирать, таскать соль скоту и еще черт знает с чем возиться. Пережить бы это лето, а может, я и не переживу, а помру где-нибудь в канаве, в хлеву, а то и в постели, и пройдет не один день, пока кто-нибудь из окрестных пастухов заметит, что со скотиной что-то неладно".

Как только стадо выгнали за изгородь, оно стало быстро разбредаться по лугу, каждую корову, каждого теленка приходилось заворачивать. Из хлева возвращались усталые. Идти надо было наискосок по склону, к верхним воротам, через изборожденную промоинами талой воды ложбину, а там уже показывался и либстальский выгон.

Холль продирался сквозь низкорослый ольшаник, чтобы не пустить скотину наверх, а Мария не пускала вниз, в лиственничный лес, Бартль шел, изрядно отстав от хозяина, а Хартингер вел лошадей. Завидев шляпу хозяина, Холль выскочил из зарослей, перебежал дорогу и оказался в лесу, рядом с Марией. На округлый бугор выгона уже высыпало стадо. Холль и Мария начали собирать скотину, бегая взад и вперед, покуда не вывели на дорогу, ровной стрелой упиравшуюся в сосняк.