Прекрасные незнакомки. Портреты на фоне эпохи

Тебе бродить по солнечным лугам,
Зеленых трав, смеясь, раздвинуть стены!
Так любят льнуть серебряные пены
К твоим нагим и маленьким ногам!

Ты ждешь любви, как влаги ждут поля;

Ты ждешь греха, как воли кобылица;
Ты страсти ждешь, как осени земля!

Она же, бедная, хроменькая, но не сломленная бедой, отвечает:

Закрыли путь к нескошенным лугам
Темничные, незыблемые стены;
Не видеть мне морских опалов пены,
Не мять полей моим больным ногам.

По вечерам, когда поет Жар-птица,

Сиянием весь воздух распаля,
Когда душа от счастия томится,
Когда во мгле сквозь темные поля,
Как дикая степная кобылица,
От радости вздыхает вся земля…

В начале мая Лиля отослала оба эти сонета Волошину в Коктебель, сообщая, что вот – Гумилев ей написал, а она ответила. И добавив в конце письма робко ученически: может, и вы мне напишете сонет, М.А. Что-нибудь про маленькие, нагие и, увы, больные ножки.

Ближе к концу мая Лиля подтвердила: «25 мая… мы с Гумилевым едем, с нами Майя и ее отец (ах, Майя, мне ведь с ней предстоит встретиться в Париже лет семьдесят спустя! – Б.Н.)». И дальше, как бы извиняясь за компанию: «Гумилев напросился, я не звала его, но т. к. мне нездоровится, то пусть…»

Для барышни – «пусть», для нее два поклонника даже лучше, чем один, но понятно, что при ее жизненных планах Гумилев мог оказаться в Коктебеле лишним. Впрочем, пока они еще не доехали до Феодосии, они в пути, с милым рай у окна вагона, и Лиля этой поездки не забудет до смерти: «Все путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона Я звала его “Гумми”, не любила имени “Николай”, а он меня, как зовут дома, “Лиля” – “имя похоже на серебристый колокольчик”, как говорил он».

Позднее та же закатная алость и нежность всплыли в Лилиных стихах, посвященных Гумилеву (уже убитому к тому времени насильниками):

Да, целовала и знала
губ твоих сладких след,
губы губам отдавала,
греха тут нет.
От поцелуев губы
только алей и нежней.
Зачем же были так грубы
слова обо мне.
Погас уж четыре года
огонь твоих серых глаз.
Слаще вина и меда
был нашей встречи час…

Но что же случилось в Коктебеле, всего несколько дней спустя? «В Коктебеле все изменилось, – пишет Лиля. – Здесь началось то, в чем больше всего виновата я перед Н.С.»

Лиля объясняет, что им никак нельзя было сходиться втроем, потому что «самая большая в жизни ее любовь, самая недосягаемая» – это был вовсе не Н.С., а М.А., то бишь Макс Волошин. Она и мечтать не смела, что такой человек обратит на нее внимание, а оказалось, что он любит ее и притом любит уже давно… То, что чужой невесте, переживающей вполне реальную «звонкую страсть» со своим неженихом, но сверстником-поэтом, «казалось чудом», совершилось. Макс (он был третий и главный) ее тоже любил.

В общем, два чуда, две любови, причем одновременно (не считая третьего чуда, верного жениха)… Она должна была выбирать.

Отложим на секунду «исповедь», ненадежную, как все литературные признания, и попробуем догадаться сами, кого из троих выберет женщина. Женщина Серебряного века, пишущая стихи и одержимая призраком славы. Угадали. Она выберет того, кто поведет ее прямым путем к поэтической славе.

Юный Гумилев еще не был тогда «отважным корсаром», напоминает нам Лиля, а вот Волошин… О, Волошин уже был жрецом в храме русской поэзии, во всяком случае, твердо стоял на ступенях храма. И мог ввести ее в храм. Надо признать, что он не обманул ее ожиданий. Более того, в этом очередном подвиге платонической любви и мужской помощи Макс превзошел самого себя.

Впрочем, даже в «исповеди» Лиля предпочитает избегать главного. Жанр позволяет говорить лишь о горечи потерь, о жестокости судьбы, о несчастливом нагромождении обстоятельств. Жанру приличествует покаяние и легкая красивая грусть.