Прекрасный дом

— Я всегда ставил тебя намного выше остальных, Линда, и я не отказался от этого мнения и сейчас. Ты говоришь, что не веришь в меня. Это значит, что ты веришь в кого-то другого из этих людишек, тебя окружающих…

— Том, ты уже достаточно обидел меня, и больше я не хочу слушать твоих оскорблений.

Так и не раскрыв телеграмм, он резко сунул их обратно ей в руки, и она отшатнулась, боясь, что он ее ударит.

— Отдай их офицеру из моего конвоя и скажи ему, что лейтенант Эрскин свободен.

Быстрым шагом он прошел мимо нее и свернул в аллею, что вела к конюшням…

Двенадцатилетний мальчик, сын Умтакати, трудился вовсю: он готовил постели конвойным и носил сено их лошадям; ему помогал Эбен. Окна в конюшне были маленькие и высокие, поэтому в длинном теплом здании уже смеркалось. На стоге сена сидела, поглядывая вокруг, молодая зулуска; когда Том вошел, она опустила глаза.

Мальчик застенчиво пробормотал «инкосана», и Том прошел мимо него. Он видел все как во сне, отчетливо, но в каком-то бессмысленном нагромождении: четыре серые рабочие лошади с лоснящимися шкурами, затем пять первоклассных верховых лошадей, потом его собственный жалкий конь и лошади конвойных с натертыми от седел спинами. Подвижным отрядам, участвующим в боевых операциях, необходимы свежие лошади. Он стоял в дальнем конце конюшни, прислонившись спиной к побеленной известкой стене, закрыв глаза. До его слуха доносились разные звуки: шуршанье грабель, которыми сгребали сено, топот переступавших с ноги на ногу лошадей и беспрерывное жевание. Эбен что-то спросил у мальчика, но тот не ответил.

Том наконец очнулся от оцепенения. Тяжело ступая и шатаясь, как пьяный, он прошел по залатанным половицам к дверям и вышел из конюшни. Он позвал с собой Эбена и Розу Сарона и по протоптанной дорожке повел их через плантацию к баракам, где жили семьи рабочих. Женщины стряпали, но они уже знали о его приезде, и потому тотчас бросили свою работу и обступили Тома, словно чувствуя, что он расскажет им что-то ужасное. Не успел он еще и рта раскрыть, как они упали на колени и разразились горестными причитаниями.

— Дайте мне сказать, — взмолился Том.

Они перестали рыдать и только раскачивались, а слезы все струились из их глаз.

— Вы знаете правду, она тяжела и горька. Никто никогда не сможет сказать вам, где сегодня многие мужчины. Они больше не вернутся. Умтакати больше не вернется. Вам, женам и сыновьям этого человека, который был отцом и мне, я могу сказать только одно: я был рядом с ним, когда он умер, и я пытался спасти его. Мне сейчас еще слишком больно рассказывать об этом подробно. Он умер, как подобает мужчине, и сердце его не дрогнуло.

Женщины разразились пронзительными воплями, а дети начали всхлипывать. Том подозвал к себе Номлалазу; она сразу резко изменилась, постарела, осунулась.

— Номлалаза, возьми своих дочерей и возвращайся в Колючие Акации. Солдаты больше туда не придут.

Она подняла на него воспаленные глаза, и прежнее выражение достоинства с некоторым оттенком враждебности снова появилось на ее лице.

— Я уйду… Мои дети не хотят оставаться здесь. Но там нет места, где мы могли бы спать, только высохшие ручьи да овраги. Хижины моего мужа сожжены, кто выстроит их снова?

— Я пришлю фургон с продовольствием для всех. Вы можете спать под фургоном, пока не построите новую хижину. Вот кто вам поможет — он построит тебе настоящий дом, твой сын Узана.

Она ахнула, прикрыла ладонью рот и, потрясенная, уставилась на огромного мулата, которого, когда она видела его в последний раз, называли Ничье Дитя.

Том быстро покинул их, и холодный воздух, поднимавшийся вместе с сумерками с реки, был полон их замирающих криков; в воздухе плыли также знакомые запахи зимнего вечера на ферме: запах дыма от горящих дров, запах сена и сладковатый запах коров, жующих свою жвачку в стойлах. В конюшне, хотя там было уже совсем темно, все еще возился мальчик, сгребая сено. Том снял фонарь с крюка. Стекла фонаря были совсем закопчены, а одно так и осталось с трещинкой, как много недель назад. Он открыл дверцу, зажег запыленный свечной огарок и снова повесил фонарь на крюк. Фонарь горел тусклым светом. Коса для свежей травы и деревянные грабли висели, как всегда, на балке. Он сел на перевернутое вверх дном ведро и подозвал мальчика. Все недолгое время своего пребывания в Раштон Грейндже он чувствовал, что должен чем-то помочь малышу. Это отвлекало его от несносных мыслей о Линде, вручившей ему позорное освобождение. Он тогда вспылил и теперь чувствовал себя разбитым и слабым, как ребенок, как тот самый ребенок, который много лет назад приходил в эту теплую конюшню поплакать о том, как жестоко и несправедливо с ним обошлись.

— Сколько они тебе платят? — спросил он.

На секунду мальчик задумался и опустил свои большие глаза.

— Ничего, инкосана, — ответил он.

— Я заплачу тебе. Запомни, когда ты начал работать. Я вернусь; быть может, не скоро, но я вернусь и найду тебя. Вот два фунта — тебе придется теперь самому о себе заботиться, потому что твой отец больше не может тебе помочь.