Прекрасный дом

Из-за дядиной спины Линда бросила на Тома торжествующий взгляд, откровенный и радостный. На мгновение ее глаза блеснули, но она тут же опять спряталась за спину дяди.

— Итак, Том, когда мы, старики, пойдем спать — а нам нужно отдохнуть, и мне, и Стоффелю, ведь он встает до рассвета, — ты сможешь поухаживать за Линдой.

— Оума, что ты говоришь? — вспыхнула Линда.

— А что здесь такого? Он не спрашивал разрешения, но я его даю заранее. Мальчики иногда немного застенчивы, а мальчики-англичане и вовсе недогадливы.

— Англичане не ухаживают!

— Вот уж никогда этого не слышала… Быть может, они это называют по-другому? А Том? — Она весело засмеялась.

— Не знаю, Оума. Англичане, пожалуй, немного лицемерят.

— Вот именно. Но это дом буров, и здесь можно ухаживать. Я дам вам хорошую, длинную свечу, не самодельную, а настоящую, купленную, она будет гореть добрых два часа. Ну, что? И потом ты можешь приезжать и ухаживать за Линдой сколько хочешь. В январе она уедет в Питермарицбург, но это всего лишь на месяц.

— Спасибо, Оума. Но что, если Линда укажет мне на дверь?

Оума стукнула ссохшейся старческой рукой по столу, и глаза ее совсем спрятались в морщинках смеха. Стоффель тоже криво улыбнулся.

— Вот так сказал! Я тоже, бывало, указывала кое-кому на дверь, только тогда это была не дверь — просто парусина в палатке или фургоне. Ну, уж это зависит от тебя, мой мальчик.

— Я всегда буду приезжать к тебе, Оума, как и раньше, и к оому Стоффелю. А если и Линда будет здесь, тем лучше.

— Это что еще за глупости? Зачем тебе приезжать ради меня? Ведь не будешь же ты сжимать мою руку под столом или наступать мне на ногу.

— Я тоже не хочу, чтобы на мою ногу наступал здоровенный грязный сапог, — вспыхнула Линда. — Какая ты старомодная, Оума.

Она выскользнула из комнаты; ярость и гнев душили ее: она была так унижена. Откровенность и простота — отличные качества, но Оума, сама того не ведая, грубо попирала самые сокровенные ее чувства. Ее романтические мечты о Томе Эрскине и счастливой беспечной жизни с ним жили в душе ее с детства, когда еще не было войны. Будущее рисовалось ей все заманчивее, а Том представлялся далеким, недостижимым идеалом. К этому примешивалась и смутная мысль, что он англичанин, заклятый враг, и временами ей казалось, что она совершает тяжкий грех, продолжая его любить. Но, увидев Тома, она позабыла все свои печальные думы и сомнения, и сердце ее вновь переполнилось счастьем. Слова Оумы обидели девушку. Ей было стыдно их слышать: как будто она деревенская простушка, которая метит слишком высоко в поисках мужа. Она заставила себя прислуживать у стола до конца ужина, но радостное волнение того вечера уже исчезло.

Оказавшись наедине с Оумой, она заговорила, стараясь казаться спокойной, но губы ее дрожали, а тело трепетало от напряжения. Она так и не притронулась к еде.

— Я знаю, что ты любишь меня, Оума, ты не хотела обидеть меня, но получилось так, что в его глазах я кажусь теперь ничтожной, глупой и просто гадкой.

— Ну, что ты, что ты, — Оума ласково протянула к ней руку, но Линда резко отстранилась. — Он ведь понимает шутки. Он всегда их понимал, он был чудесный мальчик. И если я пошутила и в шутке этой есть что-то приятное, что же в этом плохого?

— Все, все плохо, ты не понимаешь. — Выдержка покинула ее: она уронила голову на руки и заплакала так, как никогда еще в жизни не плакала. Каждое всхлипывание, жестоко раня ее душу, причиняло ей все новую и новую боль. — Мне все равно, понимает он шутки или нет. Меня не интересует Том Эрскин, и я больше не ребенок. Оума, я не хочу, чтобы меня жалели. А если кто-нибудь и презирает меня за то, что я дочь бура, то я лишь горжусь этим.

— Конечно, детка. Я знаю.

— Ты слышала, что он сказал? Прямо мне в лицо он говорит, что не хочет приезжать ради меня. Он будет приезжать к тебе, потому что он англичанин и вежливый джентльмен, а если я буду здесь — что ж, тем лучше! Разве он стал бы говорить такие обидные вещи, если бы не презирал меня?

— Не знаю, детка.

— Ты подумала то же самое?

— Позволь мне сказать тебе кое-что, чего я никогда не говорила прежде. И скажу я это тебе не для того, чтобы пролить бальзам на твои раны. Перестань плакать и слушай.

— Я слушаю.

— Ни один мужчина не будет презирать такую, как ты. У меня есть глаза, и я отлично ими вижу. Я вижу, что ты красивее всех в нашей семье и в семье твоей матери. Да простит меня бог, но мне кажется, что небо подарило тебя нам за все наши лишения и горести. Если ты к тому же и великодушна, Линда, если сердце твое так же прекрасно, как твое лицо, то… Ну вот, ты и перестала плакать, но сперва заставила меня сказать тебе такое, что вскружило бы голову всякой глупой гусыне. Впрочем, ты не гусыня, а каждое мое слово — истинная правда.

— Ты настоящее сокровище, Оума. — Линда кинулась к бабушке и обняла ее. — Я действительно гусыня, но так приятно слышать, когда ты говоришь, что это неправда.

— А теперь иди, вежливо поговори с Томом Эрскином и дай возможность оому Стоффелю лечь спать, не то он заснет в своем кресле и вывалится из него.

— Я боюсь.