Прелестные создания

Потом, когда однажды мы таки пошли с ней вдоль берега, Фанни была настолько угрюмой и замкнутой, что я, в отместку за такое ее настроение, позволила прибою отрезать нас от берега. Когда мы увидели, что последняя полоска песка перед утесом исчезла под пенящейся волной, Фанни принялась плакать. «Что нам теперь делать?» — рыдая, повторяла она снова и снова.

Я наблюдала за этим, не испытывая никакого желания ее утешить. «Можно пойти через воду вброд или взобраться к тропе на утесе, — сказала я. — Выбирай!» Что до меня, то мне совсем не хотелось идти вброд четверть мили вдоль утеса к тому мысу, где на возвышенности начинался город. Вода была холодной, море ходило ходуном, а я не умела плавать, но ей об этом не сказала. Фанни с испугом глазела и на пенящееся море, и на крутой подъем перед нами. «Что мне выбрать? — взвизгнула она. — Я не могу решить!»

Я дала ей еще немного поплакать, а потом повела вверх по тропе, подталкивая и таща ее до самого верха, туда, где проходит мощеная дорожка между Чармутом и Лаймом. Как только Фанни пришла в себя, она перестала смотреть в мою сторону, а когда мы приблизились к городу, бросилась бежать, а я и не попыталась ее догнать. Я никогда ни с кем не бывала жестока, и мне не нравилось то, как я поступила. Но именно тогда во мне зародилось чувство, которое никогда меня позже не покидало: чувство, что в Лайме я не вполне принадлежу к тому кругу людей, к которому мне следует принадлежать. Когда бы я ни сталкивалась с Фанни — в церкви, на Брод-стрит, у реки, — ее большие голубые глаза становились жесткими, как лед, покрывающий лужи, и, прикрывая рот ладонью, она что-то говорила обо мне своим новым подругам. Я чувствовала себя почти изгоем.

По-настоящему наши беды начались, когда мне было одиннадцать: в тот год мы потеряли папу. Говорят, он сам был виноват в том, что крайне неудачно упал однажды ночью, возвращаясь в Лайм по каменистой тропе. Он клялся, что не был пьян, но все мы, конечно, чувствовали запах спиртного. Ему повезло, что не разбился насмерть, но несколько месяцев он так и не вставал. Застекленные шкафы он делать не мог, а те антики, что находили мы с Джо, приносили нам сущие гроши, так что долг, который у нас и без того имелся, значительно увеличился. Мама говорила, что после того падения он ослаб настолько, что не смог противостоять простуде, которую подхватил несколько месяцев спустя.

Грустно мне было терять отца, но предаваться горю времени не было, потому что он оставил нас с большими долгами и без единого шиллинга в карманах — меня, Джо и маму, которая носила ребенка, родившегося через месяц после того, как мы похоронили папу. Нам с Джо пришлось поддерживать мать и едва ли не на руках внести ее в церковь на Кумб-стрит, где состоялся погребальный обряд. С обеих сторон прихватывая ее под руки, доставили мы туда маму, но что же за зрелище являли собою мы все, явившись на похороны, которые даже не могли оплатить! Пришлось проводить подписку по всему городу, и большинство жертвователей пришли посмотреть, на что они потратились.

Потом мы уложили маму в постель, и я отправилась на взморье, как делала почти каждый день, похороны там или не похороны, хотя все-таки подождала, чтобы мама уснула. Она расстроилась бы, если бы узнала, куда я иду. Для нее падение папы с утеса, когда ему надлежало быть в своей мастерской, было лишь Божьим свидетельством в пользу того, что нам не следует тратить так много времени на антики.

Я шла в сторону Чармута, следя за приливом, который поднимался слишком медленно, чтобы меня застигнуть. Миновала Церковные утесы и узкий участок, где взморье изгибается, чтобы затем широко распахнуться, и нависающий Блэк-Вен — серые, коричневые и зеленые полосы скального камня и травы, похожие на шерсть полосатой кошки и соскальзывающие вниз куда более полого, чем отвесные кручи Церковных утесов. На взморье в том месте медленно стекает густая жижа голубого лейаса, доставляющая сокровища тем, кто захочет основательно в ней порыться.

Я копалась в глине, так же как делала это на протяжении столь многих лет вместе с отцом. Охота возле утесов служила мне утешением. Я забывала, что отца больше нет, и думала: стоит только обернуться — и он окажется сзади, склонившийся над камнями или ковыряющийся в скальной трещине палкой, работая в своей манере, пока я работаю в своей. Конечно же, его не было там ни в тот день, ни на следующий, сколько бы раз я ни оборачивалась, чтобы поймать его взгляд.

В голубом лейасе я не нашла ничего, кроме черепков белликов, но я и их взяла, хотя с отломанными кончиками они ничего не стоили. Приезжие желали покупать только длинные беллики, предпочтительно с целыми кончиками. Но если уж я что найду, мне трудно снова бросить это наземь.