Прелюдии и фантазии

Будь она альтруисткой, давно бы уже принялась раздавать на улицах — платья, туфли, косметику. Можно просто оставить в подъезде или рядом с мусорным баком, в Тель-Авиве теперь многие так поступают — судя по количеству дорогого тряпья, разложенного на самых видных местах: на лавочках, в парках, у входа в супермаркет.

Переезжая с одной съёмной квартиры на другую, она, как правило, не распаковывает всё сразу, но только — две или три коробки с одеждой, коробку с косметикой — наугад, две или три коробки обуви (увы, она не знает, сколько у неё обуви). Обычно Яэль снимает квартиру, где имеется хотя бы одна комната и просторный чулан. Комната — чтобы жить. Чулан — чтобы хранить одежду, обувь, косметику, украшения, марки (два месяца филателистического безумия), бельё, студийные фотографии (метила в фотомодели, ха-ха, как же, как ж е.), диски английских рэперов — этим увлекалась её бывшая подружка (где она теперь?), ужастики в мягких обложках, небьющуюся посуду, клюшки для гольфа (хватило одного урока) и японские куклы, которые она неожиданно принялась скупать — как только её бросил Йоав.

Однажды она открыла старый, сильно потрёпанный после переездов картонный ящик, думая, что там — бельё, но там оказался шоколад. Бельгийский, давным-давно просроченный. Пятнадцать упаковок. Штабель шоколада.

Маленький шоколадный Эверест. Она, не задумываясь, вскрыла верхнюю упаковку и положила конфету на язык.

Ужасно.

Ей нужно было выбросить всё в мусоропровод, но она жевала конфеты — одну за другой, и не могла остановиться.

После пятой упаковки хватило ума позвонить в «скорую».

Неделя постельного режима, прозрачные трубки в животе.

Зато теперь она знает, каково это — отравиться бельгийским шоколадом насмерть.

Ну... почти насмерть.

Кто там?

Он заворачивается в одеяло и, хмурясь спросонья, ковыляет в туалет. Машинально, на ходу заглядывает в зеркало и вдруг останавливается, как вкопанный.

Что-то сдвинулось. Он уверен: этой ночью что-то в нём изменилось. но что именно?..

«Габи, ты ведь не собираешься торчать там вечно?» — голос отца.

— Кто, я? «Ты! Ты!»

— Я? — спрашивает Габи, придирчиво изучая собственное отражение.

«Перестань дурить!»

Габи оттопыривает нижнюю губу, пытаясь вылепить подобие отцовского лица. Ничего себе! Раздувать щёки, одновременно оттопырив нижнюю губу, — совсем непросто. Как ему это удаётся?

— Как тебе это удаётся? — кричит Габи. «Что УДАЁТСЯ, бога ради, Габи?..»

— Быть таким, как ты! Как ты это делаешь? «С ума сошёл?! Я сейчас описаюсь!» Габи нажимает на рычаг слива.

Вода обрушивается на фаянс, окончательно стирая подробности таинственной ночной трансформации.

Должное

— Давай-ка лучше про любовь… — вдруг, в разгар упоительной беседы о смысле и назначении шестнадцатой вариации Голдберга, произносит Маэстро Шимон, — в твоём возрасте нужно отдавать любви должное. Скажи мне как мужчина мужчине: отдаёшь ли ты ей, голубушке, должное?

Ран задумывается и надолго умолкает, посасывая «Гиннес» из горлышка фирменной чёрной бутылочки. Трудно ответить однозначно. Конечно, он без ума от Милы Йовович. Но отдаёт ли он должное этой любви — здесь, увы, нельзя быть уверенным на все сто процентов. Если бы он отдавал должное, ему, наверное, пришлось бы коллекционировать её фотографии, вещи (ха-ха — бельё, чулочки), какие-то древние любительские видеозаписи, вырезки из журналов, альбомы фотографий. Видал он таких фэнов-маньяков, у которых дома — настоящий склад всяких прибамбасов. Стульчак Фрэнка Синатры. Стеклышко, в последний миг выпавшее из очков Джона Леннона.

Ничего подобного у него нет — одна-единствен-ная афиша позапрошлогоднего фильма и небольшая стопка DVD — вот и вся любовь.

Маэстро Шимон с сожалением вздыхает, глядя на него, и залпом опрокидывает третью чекушку «Гиннеса».

Привычки

Тель-авивские лавочники частенько торгуют себе в убыток, поэтому нет совершенно ничего удивительного в том, что рано или поздно все они прогорают. И дело тут даже не в стремлении — похвальном при любых других обстоятельствах — непременно угодить покупателю, а в том, что, как ни крути, глупо втридорога арендовать торговую площадь в центре Тель-Авива, чтобы нырнуть с головой в самую что ни на есть гущу столичной жизни, продолжая при этом думать о каких-то жалких грошах, выгадывая за счёт тель-авивских старожилов, людей, которые настолько благородны и добры, что готовы — запросто, без околичностей — зайти и взять сигарет или колы, обсудить погоду или бедственное положение соседнего лавочника, который уже не только дом заложил, но и принадлежащую супруге машину, а супруга его, бедняжка, так раздобрела за последние годы, что — только и останется ей куковать в четырёх стенах, когда машину заберут в счёт уплаты долгов: пешком ходить уже не под силу, да и возраст, увы, не тот, чтобы радикально менять годами нажитые (неправедные и нездоровые) привычки.

Йоав