Преломление. Витражи нашей памяти

О спросе на вневизм можно судить по следующему эпизоду.

Присутствуя на очередном ежегодном книжном салоне в Петербурге, я уютно расположился в павильончике Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России рядом с прозаиком и моим единомышленником Анатолием Козловым. Все книги, в основном питерских литераторов, были плотно разложены на столе-прилавке, и их авторы, время от времени подходя к нашему павильону, интересовались востребованностью своих творений. Среди творений лежала и небольшая книжица стихотворений вневиста Алексея Филимонова. Лежала она в первом ряду и была вполне доступна для собравшихся в манеже толп, жаждущих слова. Но за три дня работы салона никто не удосужился не то что поинтересоваться содержимым книжицы, но даже прикоснуться к ней взглядом.

Чтобы хоть как-то выделить книжицу нашего вневиста, мы с Анатолием положили её в центр стола, окружив бутербродами с красной икрой, сосисками, огурцами и дольками мандарина. Была надежда, что, оказавшись в центре натюрморта, она наконец-то привлечёт внимание читателя.

Борис Орлов, председатель Санкт-Петербургского отделения Союза писателей и один из главных действующих лиц салона, проходя мимо и заметив «пиршество», сказал с ненавязчивым укором:

– Ребята, я всё понимаю, но так тоже нельзя…

Когда мы предложили ему выпить, он наотрез отказался:

– Сейчас не могу, на работе. У меня сегодня ещё три мероприятия.

– Так мы тоже вроде на работе, – согласился мой коллега, – а есть-то хочется. Никто нас не подменяет. Вот и решили, не отходя от кассы, так сказать.

– Ну, смотрите у меня! – дружески погрозил пальцем Орлов, видя нашу трезвость.

Когда мы приняли по третьей и на импровизированном столе осталось только два бутерброда, долька мандарина и огурец, к нашему павильону подошёл сам Алексей Филимонов.

– Как идёт продажа? – поинтересовался вневист, выискивая среди разложенных книг свою.

– Очень хорошо, – сразу отозвался Анатолий, – у меня «Закваски Фарисейской» только две книги осталось. Думаю, если не сегодня, то завтра всё уйдёт.

Когда взгляд Алексея Филимонова остановился на бутербродах с красной икрой, красиво разложенных вокруг его книги «Ночное слово», то поначалу вневист не знал, что и сказать, а только открывал рот, как вытащенная из воды рыба. Наконец, слегка заикаясь, произнёс:

– Это что ж такое делается? Почему на моей книге еда? И как всё это объяснить?

– Здесь всё очень просто, – начал объяснять Козлов, – чтобы хоть как-то обратить внимание на твою книгу, мы решили вытащить её на видное место и украсить сам видишь чем. Смотришь, книгу кто-нибудь и купит. А так она у тебя аж с 1999 года лежит где-то под спудом… А если и не купят, то хотя бы послужит она доброму делу – покрасуется как главная деталь натюрморта. Не зря, получается, печатал. Давай выпьем за твою книгу и за твой мудрёный вневизм. У нас ещё есть… – И наш прозаик, автор «Закваски», потряс плоской флягой из нержавеющей стали, и в ней забулькало.

У Алексея Филимонова лицо сделалось абсолютно симметричным, похожим на затвердевшую маску, носогубные складки разгладились, уши слегка ушли назад. Он вытащил из-под остатков разложенной закуски своё «Ночное слово» и среди бела дня опустил его в боковой карман пиджака. Не произнеся больше ни звука, наш вневист удалился с надмирной печалью, окутавшей весь его облик.

– Не понимает Филимонов, – сделал заключение Анатолий Козлов, – нашего дружеского к нему расположения. Вневист, он и есть вневист. Пора ему уже спуститься с небес на землю.

Геннадий Муриков – критик

Г. Г. Мурикова первый раз я встретил в Доме писателя на Звенигородской, 22. Меня пригласили на тематические чтения по Серебряному веку. Муриков был сосредоточен, бледен и после короткого доклада по Серебряному веку, словно споткнувшись о лежащее поперёк дороги бревно, остановился на Вяч. Иванове, сделав акцент на его творческом и брачном союзе с Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. Она мечтала о «дерзком реализме», который поможет «с бережной медлительностью, всё забывая, читать и перечитывать книгу, которая подхватит читателя волною тончайшего, как кружевная пена, и меткого, как имманентная правда жизни, искусства». Вот как сам

Вяч. Иванов, её муж и обожатель, писал о творчестве своей жены: «Множественность относительного, отражённого, превратного. Дурная бесконечность искажающих преломлений. Призрачное дробление, размножение, разложение единого. Растерзание мерцающего над омутом лика алчною смутой полой тьмы. Распадение полного, самодовлеющего, безвременного бытия на жадные и ненасытимые миги».

«Вот где источник и выгребная яма вневизма Филимонова», – подумал я. В пристрастии к творчеству Вяч. Иванова они с Муриковым были очень похожи. Хотя в жизни друг друга сторонились: подобное не всегда тянется к подобному, особенно если по своей природе оно эгоистично.