Преломление. Витражи нашей памяти

Я потупил голову. На душе стало противно, и в средостении появился холодок.

— Ты ведь пионер, — стала добивать меня Марья Семёновна, — пионеры никогда не врут. Скажи честно, от кого ты слышал это. Не сам же ты придумал такое.

Да, я пионер и не должен лгать. Вон Степанов всё выложил без утайки. Хотя его никто об этом не просил. Настоящий пионер. А Шульман, кстати, не пионер, с него и взятки гладки. Отвечать, так всем миром.

— Если по-пионерски, то Шульман, — отрезал я.

— Я так и знала, — выдохнула Марья Семёновна. — Надо звать завуча.

О нашем завуче надо сказать отдельно. Он был грозой разгильдяев и двоечников. Они его боялись как никого на свете. Строг был неимоверно. Наказывал по-отечески. В крайних случаях бил классным журналом по голове особенно отличившихся. Но это когда сильно доводили. И главное — помогало, и никто при этом не обижался и не жаловался. Потому что — за дело. Ходил он в приличном, но изрядно поношенном костюме цвета морской волны. Пиджак всегда расстёгнут. На крупном бульбоподобном носу большие роговые очки. Густые брови. Полные губы. Взгляд прямой и сверлящий. Волевой, немного выдвинутый вперёд подбородок. И звали его не как-нибудь, а Генрих Петрович. Наверное, с немецкими корнями.

Генриху Петровичу было доложено о наших словесных упражнениях. Причём каким-то образом об этом узнал и весь преподавательский состав. Нас всех троих, то есть меня, Степанова и Шульмана, поставили у большого классного окна в шеренгу, как для расстрела. К нам потекли учителя из соседних классов и смотрели на нас, словно на диковину: с сожалением, с пристрастием, осуждением, некоторые даже с презрением, как на врагов трудового народа.

Одна из учительниц подошла почему-то именно ко мне и спросила:

— У тебя папа партийный?

Честно говоря, я не знал. Знал, что отец избирался депутатом от своего районного округа, что он интересовался жизнью страны, часами простаивая на улице у деревянных газетных досок, где размещались свежие выпуски «Правды» и «Известий». А мне приходилось терпеливо ждать, когда он прочтёт очередной отчёт ЦК КПСС или речь товарища Сталина.

По всем признакам он был партийным человеком, подумал я. И честно ответил, надеясь, что мне спишут мой грех:

— Думаю, что да — партийный.

— Ну, тогда считайте, товарищи, — заключила та строгая учительница, — что его папа уже лишился партийного билета.

— Да-да-да! — закивали остальные преподаватели, столпившиеся около нашей тройки. И дольше всех кивала Марья Семёновна.

Мне стало как-то особенно нехорошо после этих слов. Из-за какой-то моей глупости папа вдруг может лишиться партийного билета! А если его посадят из-за меня?.. В этот момент в класс стремительно вошёл Генрих Петрович.

— Та-ак! Где тут наши оппортунисты?! Ага! Вот они, голубчики! Хороши! Ничего не скажешь — хороши! Особенно Шульман! Шульман в переводе означает — учитель. И чему этот «учитель» учит? Да и эти не лучше, — он махнул в сердцах рукой. — Несут в школу всякую дрянь!

Марья Семёновна стояла на втором плане и тихо покачивала головой. Она своё дело сделала, теперь пусть разбирается начальство.

Генрих Петрович с величайшей, как мне показалось, жалостью посмотрел на нас, а особенно — на сопливого Степанова, и обратился к собравшимся учителям:

— Дураки ведь! — он указал на нас растопыренными пальцами. — Ведь не ведают, что говорят! Так или нет?

Некоторые учителя опять закивали, а Марья Семёновна перестала покачивать головой и сделала удивлённое лицо. Потом завуч подошёл к Шульману и замахнулся на него классным журналом. Шульман присел и закрыл голову руками.

— Выпороть бы тебя, балбеса! И где ты такое берёшь?! А эти?! — он с театральным негодованием посмотрел на нас. — Как попугаи. Что сказали, то и понесли… в народ. Уроки лучше бы так отвечали. Так, товарищи, я думаю, этот эпизод надо забыть. Не хватало ещё дать ему ход дальше. Как мы с вами будем выглядеть? Кого воспитали? Это же будущие строители коммунизма, наша смена и надежда, — с досадой закончил он.

— Да, да, Генрих Петрович, вы совершенно правы, — отозвалась та учительница, которая хотела исключить моего папу из партии.

— Всё! Забыли и разошлись. Считайте, что ничего не было. Надеюсь, всем всё понятно, — закончил наш замечательный завуч свою речь.

Похоже, только Марья Семёновна была не совсем довольна финалом. Но против начальства не попрёшь. А я до сих пор благодарен Генриху Петровичу за его быстрое и мудрое решение. Думаю, если бы не он, была бы у меня совсем другая судьба. Это касается и Шульмана со Степановым. Но Степанов, по-моему, этого не понял. А Шульман очень скоро перевёлся в другую школу. Повлиял этот случай на его перевод или нет — трудно сказать. Но перед самым уходом он отвёл меня в сторонку и заговорщицким голосом спросил: «Ты знаешь, что такое МТС?» Я, конечно, знал — машинно-тракторная станция. Но смолчал, подозревая, что Шульман опять выкинет очередной каламбур. И был прав.

— Это — Могила Товарища Сталина, — поведал он шёпотом.