Премьера

— Вы даже не представляете, как это нужно нам сегодня. Если прозаики и поэты еще как-то пишут о нас, то драматурги, ну, отстают, что ли. Вот наш флотский театр поставил две пьесы. И обе какие-то не то чтобы плохие, но не о том как-то. Не о главном. Где-то возле, сбоку, что ли. А этот, как его — Половников? — он, кажется, нащупал. Сам-то он из моряков?

Заворонский пожал плечами и вопросительно глянул на Антонину Владимировну. «Знает», — удостоверилась она и ответила неопределенно, ибо слышала от Серафимы Поликарповны, что Александр Васильевич служил, а вот в армии или на флоте, не знала:

— Да, он служил.

— Это видно. — Теперь Грибоедов, перехвативший взгляд Заворонского и, видимо, истолковавший его по-своему, обращался только к ней. — Хотя бы потому, что копает он глубже. А может, и смысл нашей службы ухватил точно: Земля-то действительно оказалась маленькой…

И хотя свои размышления Грибоедов, казалось бы, адресовал Антонине Владимировне, которой как единственной из присутствовавших в его кабинете женщине надо что-то пояснять дополнительно, с наибольшим вниманием слушал его Виктор Владимирцев…

— Кстати, — прервал рассуждения начальника политотдела Виктор. — Где мы будем жить? Я хотел бы жить на атомной подводной лодке.

— Понимаю, — согласился Грибоедов. — Но вот какая штука: когда лодка у причала, на ней находятся только люди, необходимые для поддержания ее готовности выйти в море. Вахтенные, скажем так. Остальные живут на берегу. Почему — вы это скоро поймете. Посему мы решили так: все мужчины будут жить на плавбазе. Благо свободных кают там предостаточно, ибо флот нынче не очень-то тяготеет к берегу. Ну разве что душой. Однако, если кто-то захочет жить в гостинице, места и там забронированы.

Заворонский, окинув взглядом мужскую часть своей делегации, запротестовал:

— Ну что вы! Мы искренне благодарны вам именно за возможность жить на корабле!

Грибоедов согласно и, похоже, удовлетворенно кивнул и, повернувшись к Антонине Владимировне, сказал:

— А что касается вас… — Он нажал клавишу на панели селектора, и тотчас кто-то ответил искаженным голосом в зарешеченном динамике панели.

— Слушаю, товарищ капитан первого ранга!

— Мария Афанасьевна прибыла?

— Так точно! Минуты полторы назад.

— Просите.

И не успел Грибоедов отключиться от панели, как тихо приоткрылась боковая, оклеенная пленкой «под дуб», легкая, наверное, из прессованной фанеры дверь, которую Антонина Владимировна до этого и не заметила, и в кабинет вошла дородная женщина с тяжелой хозяйственной сумкой в одной руке и не до конца сунутым в цветастый чехол складным зонтиком в другой. Грибоедов вышел из-за стола, взял ее под руку и представил:

— Председатель женсовета гарнизона Мария Афанасьевна Полубоярова.

Женщина, окинув всех быстрым взглядом, неумело поклонилась и, прислонив зонтик к массивному стальному сейфу, тоже окрашенному «под дуб», присела на краешек стула в конце приставного совещательного стола и тихо сказала колоратурным грудным голосом:

— Здравствуйте. Мы вас ждали. — И, еще раз бегло окинув всех взглядом, задержалась на Грибановой: — Если вы, Антонина Владимировна, не будете возражать, то я заберу вас от мужиков.

— Не буду возражать, — сказала Антонина Владимировна, подошла к Полубояровой, взяла из ее рук сумку и прощально помахала мужчинам рукой: — Пишите письма. Мелким почерком!

2

— А зонтик-то я забыла! — воскликнула Мария Афанасьевна, как только они вышли на крыльцо штаба, обнаружив, что на улице еще сыро. — Ну ладно, зайду в другой раз, сверху пока не сыплется. Вот и солнышко выглянуло!

Солнце в промытом снегом небе казалось каким-то особенно чистым, хотя висело совсем низко, почти над самой макушкой сопки, словно опасаясь коснуться ее и запачкаться о заляпанные белыми заплатами снега и синими островками ягеля склоны, четко обрисовавшиеся на фоне чисто вымытого неба.

— Нам еще в садик зайти надо, — сообщила Мария Афанасьевна, отбирая у Грибановой хозяйственную сумку. — За детишками. Не возражаете?

— Разумеется, нет, — ответила Антонина Владимировна, откровенно любуясь и столь чисто вымытым небом, и ярким, но не греющим солнцем, и столь непосредственной интонацией и выражением, лица Марии Афанасьевны.

Детский садик размещался на центральной площади городка, напротив Дома офицеров, рядом с прозрачным зданием из стеклобетона, оказавшимся торговым центром. Сначала такое соседство показалось Антонине Владимировне, не вполне уместным, но, поразмыслив, она согласилась:

— А что? Все рядышком.

— И даже школа, — Мария Афанасьевна указала на стоявшее в глубине здание из красного, явно привозного кирпича, голое и мрачное, видимо, более ранней постройки.

— А это кому? — спросила Антонина Владимировна, указав на стоявший посреди площади памятник, с одной стороны все еще облепленный снегом.

— Был тут один… Между прочим, наш друг. Хотя друзья между прочим не бывают. Это был наш большой друг! — и неожиданно заплакала, не всплакнула мимоходом, а именно заплакала, что и побудило Антонину Владимировну подумать, что она вдова.