Прения сторон

— Понимаю, — сказал Ильин.

— Ой ли? Так вот в самом деле и понимаете? А что, если всего больше я боюсь, что не помилуют, это вы тоже понимаете? С любым другим я — скала, гранит, никаких доступных уголков, а со своим адвокатом можно и откровенно… Что вы, мы народ сентиментальный: мой адвокат! Может быть, я своему адвокату какую-нибудь тайну хочу доверить. Бывает, и в самом деле — тайна, а бывает, как у меня, — чистая фантазия, плешь, и ничего больше, но плести эту фантазию в здешних условиях, да еще в этой униформе, наигромаднейшее удовольствие. А теперь признавайтесь — ведь не этого вы от меня ожидали?

— Человек спорит не только с окружающими, но и сам с собой, — сказал Ильин.

— Прекрасно, прекрасно! — воскликнул Самохин. — Вот что значит образованный человек. Значит, это я не с вами, а с самим собой, так? — Ильин ничего не ответил, и Самохин сказал просто, как будто и не было разговора: — Давайте, я подпишу…

— Но вы сначала прочтите…

— Чего уж там читать, все равно, как говорится, — измена флагу.

С тяжелым чувством шел Ильин по тюремному коридору. Все было совсем иначе, чем он об этом думал вчера. И он вспомнил, как вернулся домой от Штумова. В кабинете ему была приготовлена постель, но у Иринки горел ночник, слабый розовый свет означал, что он мог выбирать. Довольный собой и своей встречей со Штумовым, который так поддержал его в трудную минуту, Ильин чуть слышно открыл дверь к Иринке.

И хотя Штумов, Самохин и Иринка не имели друг к другу никакого отношения, сейчас все было в одном узле — и его прогулка со Штумовым, и рассуждения о новой и старой Москве, и слабый розовый свет ночника, и безобразное ерничанье Самохина, и то, как они вместе слушали дятла.

И в том же узле был Андрей, образцовый пионерский лагерь, куда Иринка увозила сегодня сына. Андрей был вправе ждать от отца поддержки, но как-то само собой получилось, что лучше на воздухе, чем в раскаленной Москве, лучше кружок мягкой игрушки и штанга, чем трехнедельное «шатанье». «Мальчик», «забудется» — весь этот готовый набор штампов действует, как усыпляющий наркоз. Но теперь, когда прошло время и наркоз перестал действовать, ночное согласие на отъезд выглядело как самое черное предательство.

На вокзале было как-то особенно жарко, сторона, на которой стоит поезд, солнечная, до отправления еще пятнадцать минут, податься некуда, а если войти в вагон, то там еще жарче.

— Я не буду звонить тебе из лагеря, потому что завтра, в крайнем случае послезавтра, вернусь, — сказала Иринка. — Впрочем, это зависит от Андрея.

— Да, да, — сказал Ильин. Оставалось достаточно времени, чтобы сказать: «Никуда вы не поедете, бросайте билет, и конец египтяночке!» — но в это время Андрей обнял его и поцеловал:

— Держись, пап, все будет нормально!

Через час Ильин был дома, принял душ и лег спать.

20

Он проснулся от звонка в квартиру. Вокруг еще дымились обломки снов, в окне раскаленная Москва, на часах полдень.

Пошлепал босой к двери с твердым намерением не открывать, кто бы там ни был — почтальон, телевизионный мастер, которого вызывали неделю назад, или добрый старик из «страхования жизни». Но это был Аржанов.

— Минуточку, я только оденусь!

— Какого черта, — через дверь заревел Аржанов, — я же не девушка! Ну, вы и сибарит, — сказал он, входя и осматриваясь. — Я уже в десяти местах побывал… Хотя после конторской лямки вы, я думаю, почувствовали себя… Ладно, идите в душ, а я заварю чай. Вам-то, я думаю, что чай, что вода, вы человек идейный, а я чаек уважаю. С легким паром, ваше превосходительство, — дурачась встретил он Ильина. — Ну как, веничком все заботы прошли?

— Не говорите, издергался я за это время…

— Стыдились бы! Вы посмотрите на себя: красавец мужчина, мускулатура, чемпион по классической борьбе, тур де бра, партер! «Издергался». И учтите, что я к вам на сегодняшнее рандеву навязался не для сочувствия, а потому, что ваша защита меня действительно тронула. С Аржановым такое не часто случается… Ну как чай, хорош?

— Отличный! Может, разбить яичницу? Я сегодня на холостом положении.

— Не гоните картину, дайте высказаться. Самохинское дело для защиты самое невыгодное. Испокон веков, еще, может, и суда не было, люди пытались разобраться в мотивах преступления. А у вас что за мотивы? Кругом корысть, корысть и одна только корысть! А вы заставили нас поверить, что человек, совершивший убийство из самых низменных побуждений, способен на самое прекрасное и высокое чувство… Это, знаете, кое-что!

— Спасибо за добрые слова, но на суд моя защита никакого впечатления не произвела.

— Я уверен — заменят пятнадцатью годами!..

— Штумов советовал, чтобы я написал и от имени Самохина. Но тот не захотел подписывать…

— Этот ваш барбос? Пренеприятнейший, надо сказать, тип. Убил, и еще охорашивается… Заменят, заменят, вот увидите. Я на вас ставлю! Слушайте, что это у вас на полке — Омар Хайям?

— Да, кажется, — сказал Ильин, думая о своем.