Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства

Во всей исторически и археологически документированной истории в изобилии наблюдаются процессы колонизаторского занятия земель. Человеческие сообщества осваивали новые территории, видя в них гарантию удовлетворения собственных жизненных потребностей. XIX век довел эту тенденцию до высшей точки – и в некотором смысле до ее финала. Ни в какое иное столетие раньше земельные площади, обрабатываемые в сельскохозяйственных целях, не расширялись так сильно. Безо всякого сомнения, это явилось следствием увеличения численности населения во многих частях света. Но одного этого объяснения явно недостаточно. Население в XX веке росло еще сильнее, чем в XIX, но все-таки экстенсивное использование ресурсов расширялось более низкими темпами. Для XX века характерно в целом скорее интенсивное освоение имеющегося потенциала, чем увеличение используемых площадей. Вырубка тропических лесов и истощение рыбных запасов морей являются, однако, продолжением старых паттернов экстенсивной эксплуатации природы, которые продолжают применяться и в эпоху, когда в других отношениях развитие человечества вышло на совершенно иную ступень интенсификации посредством внедрения нанотехнологий и новых методов коммуникаций в реальном времени.

В Европе XIX века, за исключением России, колонизаторское занятие земель постепенно становилось редкостью. Происходило оно главным образом путем экспансии европейских поселенцев в разные регионы мира. Старые драмы европейской истории разыгрывались теперь в заокеанских странах. Похожим сценариям следовали процессы, акторами которых выступали китайцы и некоторые народы стран тропической Африки. Процессы миграции к бирманской рисовой границе или к плантационным фронтирам (plantation frontier) в других частях Юго-Восточной Азии были одним из следствий возникновения новых возможностей для экспорта сельскохозяйственной продукции на международном рынке. С колонизаторским занятием земель был связан абсолютно различный опыт, и эти различия нашли свое отражение и в историографии. С одной стороны – активные колонисты, которые – по их собственному убеждению – ехали в своих караванах фургонов в «дикую пустынную местность» и, занимаясь там скотоводством, культивировали «бесхозные» земли и несли с собой плоды «цивилизации». Историография прежнего времени преимущественно превозносила достижения поселенцев-первопроходцев, представляя их деятельность как вклад в дело строительства модерных наций и в прогресс для всего человечества. Лишь немногие авторы ставили себя на место тех народов, которые в течение столетий или тысячелетий жили на местах, считавшихся «дикими». Трагедию упадка индейских племен описывал уже Джеймс Фенимор Купер (сын состоятельного горожанина, чья семья владела земельными угодьями во фронтире штата Нью-Йорк) в серии романов о Кожаном Чулке, вышедших в свет между 1824 и 1841 годами. Но в американской историографии подобный мрачный взгляд на события эпохи появился, и то в единичных случаях, только в начале XX века[1].

После Второй мировой войны и в процессе последующей деколонизации, когда возникли сомнения в положительной роли «белого человека» в распространении прогресса в мире, историки начали интересоваться работами этнологов и задумываться о судьбах жертв колониальной экспансии. Как в научном мире, так и среди широкой общественности постепенно произошло осознание несправедливости, совершенной по отношению к коренному населению Америки, индейской Бразилии или к австралийским аборигенам. Из героических первопроходцев колонисты былых времен превратились в жестоких и циничных империалистов[2]. На следующем этапе, характерном для нашего времени, эта черно-белая картина колонизации дополнилась серыми полутонами. Историки открыли для себя «средний план» (the middle ground), по ставшему знаменитым выражению американского историка Ричарда Уайта, – то есть то пространство длительных исторических контактов, в котором роли жертвы и преступника среди местных жителей и пришельцев далеко не всегда можно четко определить. В этом пространстве существовали компромиссные договоренности, временное политическое равновесие, переплетение экономических интересов, а порой и культурная и биологическая «гибридность»[3]. Исследователи обратили внимание на вариации среди разных региональных условий; в целом научный взгляд на фронтиры стал более многосторонним и полицентричным. Получила освещение роль третьих лиц, участвовавших в процессах экспансии, например китайцев на североамериканском Западе, – как и тот факт, что двигателем многих (хотя и не всех) процессов колониальной экспансии были семьи, а не отдельно взятые энергичные мужчины. Наряду с ковбоями мужского пола существовали и женщины-ковбои[4]. Особенно широкое распространение получила исследовательская литература, посвященная мифам, которые окружали процессы колонизации, и отображению их в средствах массовой информации от иллюстрированных рекламных буклетов туристских контор до вестернов Голливуда.