Преображения Мандельштама

Прочитав «Пансион Мобер» Валентина Парнаха430, я понял, почему Мандельштам причитал в «Египетской марке»: «Господи, не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него!»

Парнах был ровесником Мандельштама, таким же щеголем в юности, так же с детства занедужил поэзией и страстью стихами завоевать Петербург. Они были знакомы, общались, почти одновременно поступили в Петербургский Университет, а в 20‐е годы даже оказались соседями, и у обоих было несколько языков в копилке. Мера таланта к словесности была разной, но зато Валентин блестяще учился, а Мандельштам – так себе, и Валентин был разносторонней, в конце концов, он нашел себя в модерной музыке, авангардном танце, в поэзии футуризма (здесь неуклюжесть могла сойти за методу). Но в одном они изначально и резко разошлись – в отношении к сородичам. Так уж вышло, причем не по обстоятельствам семейного воспитания (и тут было много общего), а по уклону души, что Парнах, в отличие от Мандельштама, оказался с детства «повернут» на судьбе своих соплеменников, на сочувствии их мытарствам и жажде мести. Он был измучен своим еврейством. А Мандельштам долгое время изо всех сил отталкивался от своего «родимого омута», испытывая к нему только страх («кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал»431). То есть, оба «мучились», но поразному, если муки Парнаха были явными и извергались полыхающей лавой проклятий угнетателям, огнедышащей яростью и ненавистью к России, то для Мандельштама они были тайными, противоречивыми, он был двурушником («двурушник я, с двойной душой»432), его «ломало» изнутри, и в этом плане Парнах был его внутренней тенью, мистическим двойником, любимым врагом. Так бывает, когда, не желая узнавать двойника, отворачиваешь взгляд со стыдом и страхом. И начинаешь сочинять о нем истории («Это двойник – пустое привиденье – /Бессмысленно глядит в холодное окно!»433), рисовать его на полях, чтобы разделаться с двойником, отделаться от него, так возникла «Египетская марка». О, как же Мандельштам ненавидел эту свирепую надсоновщину, завывания униженных и оскорбленных!434 И ему не нужно было читать Парнаха чтобы узнать его думы и муки, все это он гнал от себя, как «надсоновщину», не желая без конца репетировать этот садо‐мазохистский балет! Он бежал непосредственности как дурного вкуса. А его «двойник» давал волю чувствам. Вот эти метания и пароксизмы эмоций от Парноха, неразрывной цепью:

…только пустой человек или нравственный урод мог оставаться равнодушным к тому, что творилось в тогдашней России. В этой отсталой, несуразной стране жизнь была разделена на всяческие рубрики, обставлена всяческими препятствиями, которые возникали на каждом шагу, со всех сторон, скрещивались и составляли решетки тюрьмы. Уже в детстве я слышал, как взрослые говорили о «праве жительства». Я запомнил фразу: «Скоро еврей уже не будет иметь права переходить улицу!». Наш город был одним из немногих мест Российской империи, где никогда не было еврейских погромов. Но в соседнем городе погромщики останавливали прохожих, расстегивали им штаны, разыскивали «обрезанных», а в других областях вспарывали женщинам живот, вбивали в голову гвозди, пронзали ноздри, и где‐то гремел рояль, сброшенный с пятого этажа, а в рояле лежал изуродованный, еще теплый труп пятилетней девочки… О, мирная, серая русская инквизиция XX века, без аутодафе, без парада! Но насколько она богаче трупами, чем испанская!435

(Позднее он написал книгу своих переводов «Испанские и португальские поэты – жертвы инквизиции»436, на Мандельштама она произвела сильное впечатление…)