Преобразователь

— Ну, подумай своей головой немножко, Петр. Он сейчас в том положении, когда ему нужно на кого-то опереться. На своих он не хочет, на крысоловов — не может. Ты единственный человек, кому он хоть как-то доверяет. И ты отказываешься ему помочь. А что, если он самоубийством покончит? Грех на твоей душе будет. А если убьет кого-нибудь? Подумай, подумай. А ты можешь ему свет показать, путь из тьмы. Или ты боишься?

— Я не боюсь. Но это все как-то нечестно. Ты ведь не потому меня посылаешь, что о душе его печешься. Ты хочешь, чтобы он тебе послужил. А это подло. Да, подло. Он свободная тварь Божия, а ты его Богом обмануть хочешь. Он сам должен понять, что без Бога плохо. Если Господь позволит ему это понять.

— Вот иди и проверь, позволит или не позволит. Демагог несчастный. Если не проверить, не позвать, как узнаешь?

Петя смотрел на свои ботинки. Он не знал, как правильно. Но быть посланным к Сергею агентом благой вести он не хотел. А может, он вправду боится?

— Ну, что? Выбирай, или картошка, или миссионерство…

— Если ты велишь, я пойду. Но я по совести думать буду.

— Вот это меня и пугает, — владыка быстро глянул на тяжелые напольные часы в углу. — Ладно, Петюнь, иди пока обратно в монастырь, там переночуй. Мобильник-то хоть у тебя есть?

Петя вытащил из кармана старенькую «нокию» и показал брату.

— Это уже антиквариат, а не мобильник. Ладно, куплю тебе нормальный. Давай, иди пока, я позвоню. Ну, а отцу Виталию скажу, что благословил тебя на новое послушание, — владыка вышел из-за стола и, оглядев Петю, легонько расцеловал его в щеки, попутно следя, чтобы с Петиной одежды на него ничего не нападало.

— Благословляю тебя, Петр, благословляю, — сложив персты в архиерейское благословение, Илиодор осенил брата обеими руками. — Ну, ступай, мученик. Позвоню.

— Прости меня, — Петя еще раз взглянул брату в глаза, такие же опушенные длинными черными ресницами, как у мамы, и глубоко вздохнув, пошел к двери.

«Господи, помилуй владыку Илиодора», — шептал он на ходу, стараясь ничего не опрокинуть и никого не толкнуть.

Когда Петя вышел, епископ тяжело опустился в кресло. Вот послал Господь братца. Владыка любил Петра, но непонятная упертость младшего брата иной раз доводила его до колик. Хотя… Никого другого Чернов до себя не допустит. Ни умного, ни богатого, ни успешного… Он сам такой. А вот малость юродивого — в самый раз. А владыке нужно было, чтобы там был кто-то свой. Кто не продаст и не струсит. Кому можно верить. Конечно, Петя неуправляем в силу своей детской дурости. Но он верит в Бога, а это, говорят, заразно.

Владыка взял телефон и посмотрел в окно. Надо докладывать.

Глава 31 Возвращение

Ночью я выл. Я проснулся от того, что я вою. Я лежал на кровати, накрывшись с головой, и выл. Слезы не шли. Выл, а глаза были сухие. Наверное, крысы не умеют плакать — глаза не приспособлены.

Я видел, как падает Анна. Я видел эту пулю, что летела сзади, из кустов, и ударила ее в затылок. Били на поражение. Другие пули вбивали уже в мертвое тело. Просто так. Для красоты. Анна там, ночью, в Переделкино, рухнула на гравий. И все.

Но здесь, под одеялом, она падала как в замедленной съемке. Развевались волосы, руки разворачивались как крылья, и она, как сорванный ветром лист, плавно ложилась на садовую дорожку. Пахло чем-то сладким. Какие-то ночные цветы распустились. Белые, граммофончиками. Одна ее рука упала в эти цветы, а другая легла в пыль. Ее тонкие пальцы разогнулись навсегда, дернулись и замерли веки, ресницы скрыли черные, как южная ночь, глаза. Ноздри последний раз вдохнули воздух, губы сомкнулись тоже в последний раз. Ее грудь больше не наполнится воздухом, она больше не улыбнется мне. Она больше никогда ничего не сделает. Из-за меня. Это я убил ее. Убил свою Анну.

Можно было бы уколоться героином или напиться. Можно было вскрыть вены. Можно все. Но ничего из тысячи возможностей не вернет Анне жизнь, не заставит ее глаза открыться, а губы — улыбнуться. Она больше никогда не придет. Я не услышу ее голос, не коснусь ее. Ничто уже не отменит этого никогда. И она никогда меня не простит. Я никогда не узнаю, простила ли она меня. Я убил ее.

Как там сказал полковник?

Поэтому перед моими глазами, мой друг, стоит только один мертвец.

Тот, кого я любил.

А если бы я любил всех людей? Как Бог?

Значит ли это, что перед моими глазами стояли бы все мертвецы мира?

Но где мои слезы?

Почему я лишен самого естественного права любой твари — права оплакать своего мертвеца?

Анна, где ты? Как ты могла умереть? Как я мог убить тебя?