Преобразователь

Я снова оглядел свою руку, обнаружил грязь на чистеньких джинсах, и внезапная усталость охватила меня. Какого черта я все время попадаю в какие-то истории? Прямо уже Ноздрев какой-то. И чего я туда поперся, и зачем я в это вляпался? Или как в том анекдоте? «Хоть какое-то развлечение», — подумал узник, когда к нему пришел палач. К тому же во всем есть свои плюсы. Надо затащить экспонат к Анне: пусть приведет себя в порядок, а я отмажусь от секса и задушевных разговоров. А потом вытолкаю его восвояси, учиню допрос и… Ладно. Поживем — увидим.

— Поедем в одно местечко, — обратился я к семинаристу, пытающемуся осторожно ощупать физиономию. — И перестань елозить — тоже мне Хома Брут.

Про себя я отметил, что, кажется, этот сезон в моей жизни протекает под эгидой русской классики. То Грибоедов, то Гоголь… Дальше, вероятно, начнется Достоевский.

— Поехали в одно местечко, там умоешься, переоденешься и поедешь по своим делам. Нечего форму дискредитировать — я кивнул на его перепачканную рясу.

— Мне нельзя, мне ко всенощной в монастырь надо, — пробормотала жертва межконфессиональной розни в одностороннем порядке.

— Во сколько всенощная?

— В шесть.

— Поздравляю: ты не успеешь.

Я достал телефон, к счастью не пострадавший:

— Время — семнадцать ноль-ноль. А с такой рожей, эншульдигунг зи мир битте[19], вам на всенощную лучше не ходить. Вас там не поймут.

— А как же исповедь? — спросил он у меня.

Я подумал.

— Придется в другой раз.

— А завтра праздник, все причащаться будут…

— Я не богослов, мой смелый друг, но мне кажется, что участие всех еще не повод для участия в празднике лично тебя. Кстати, ничего, если мы на «ты»?

— Ой, я забыл вас поблагодарить… — он посмотрел на меня, как красавица на рыцаря. — Вы спасли… спасли мне жизнь.

— О, какие пустяки, не стоит благодарности. Подумаешь, повздорили с неверными по поводу одного местечка из Блаженного Августина[20]…

Он вдруг рассмеялся.

— А как же кузина-белошвейка?

— Тс-с, мы к ней и едем.

— А…

— Все будет тихо и благоговейно. Она мне как сестра.

О… Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется.

Почему-то своей полудетской физиономией с не отмытой безжалостным временем невинностью на лице юноша напоминал мне новорожденного. И вообще, люди любят тех, кому причинили добро. Или я опять перепутал цитаты?

Квартира Анны ничуть не изменилась, как и сама Анна. Под тихий скулеж жертвы межконфессионального конфликта, которую, кстати, звали не Федором, а Петром, я настырно звонил в дверь минуты три, пока не услышал лязг и скрип отпираемой двери.

— Ты? — в ее голосе не было ни особого удивления, ни особой радости. Только усталость. — Проходи, — но, заметив за моей широкоплечей фигурой чудо в подряснике, она на секунду потеряла дар речи. Однако оперативненько взяла себя в руки и, не скрывая изумления, поинтересовалась:

— А это еще кто?

— Мой друг, Д^′Эрбле[21]. Готовится стать аббатом.

Петр запунцовел, а Анна, скептически хмыкнув, оглядела его округлую фигуру, отчего синюшно-багровая физиономия моего свежеобретенного друга приняла апоплексический оттенок.

— Берегись инсульта, — я пнул юношу, и он, переступив через порог, застенчиво огляделся.

На этот раз Анна была облачена в длинное синее платье-рубаху с вышивкой вокруг выреза и по краям широких рукавов. Эта тряпка необычайно шла ей, подчеркивая восточную красоту.

Звякнув браслетами, она запустила пальцы с длинными ногтями себе в шевелюру и яростно почесала голову.

— Нашлялся? — спросила она, моментально напомнив сварливую жену из сказок «Тысячи и одной ночи». — А другу кто рожу набил? Тоже ты? А то в прошлый раз тут полотенчико…

— Нет, злые черкесы, — перебил ее я. — Или кабардино-балкарцы. А может, даже и «друг степей калмык». Короче, басурмане. Кофе дашь? И ему компресс на морду?

— И коньяку, и какаву с чаем. И на морду примочку.

Она зевнула как кошка и тряхнула волосами.

— Проходите уж, чего торчать как гвоздь из ж…?

Я переобулся в тапочки и пошел на кухню. Семинарист Петр снял стоптанные черные ботиночки и прямо в носках нерешительно двинулся следом, явно не зная, куда себя деть.

— А ты — в ванну, — она подхватила Петюню за рукав и потащила в направлении санузла. Издалека я услышал его жалобные стенания и выкинул их обоих из головы.

Кухня Анны разительно отличалась от Машиной и размерами, и вещами, и запахами. Но было между ними и что-то неуловимо общее: приюты одиноких женщин столь же похожи друг на друга, сколь и обители одиноких холостяков.

— Выбросила бы ты эту дрянь! — преувеличенно громко сказал я и с ненавистью оглядел потертую клеенку на столе.

— Тебя не спросила. Тоже мне, эстет из Бобруйска, — послышалось из-за моей спины. Оказывается, Анна уже успела умыть жертву, и теперь капала из темной бутылочки на кусок марлички неприятную жижицу.

— На, приложи к морде, — она сунула фигуранту компресс, и тот, кротко кивнув, осторожно прижал его к лицу.

— Ой, щиплет, — прошептал он, робея Анны.

— Чем больше слез — тем больше облегченья, в слезах и заключается леченье, — процитировал я советского классика.