Преодоление

— Прибегает, значит, Пашка, племяш мой, чтоб ему не родиться! А мы: я и Клавка — сидим. Я чулок вяжу, а Клавка, беременная, — семечки грызет. У нас в роду вся баба такая. Я тоже, бывало, грызла — не оторвешь, когда ходила в интересном положении… — Степанида послюнявила красные губы, вытерла фартуком рясно выступивший на лбу пот и вдруг, вскинувшись возмущенно, воскликнула: — Сунул, нечистая сила, голову в дверь — это Пашка-то, паршивец, — да как заорет: «Клашка-пузашка!» И ходу. Я за ним, а тут Серега на порог, ейный муж, стало быть. Ругается, ажно плачет!

«Кланя, приказываю тебе: вернись домой, слышь? Смирись, Кланя! Брось орудовать с Мишкой, раскайся, и я тебя прощу».

Жалостно так говорит. А Клавка ему:

«И не подумаю. Ступай, откель пришел!»

А он ей:

«Врешь, подлая, я тебя по закону заставлю! Ты со мной, а не с Мишкой-живоглотом расписана. У меня есть брачное свидетельство. Вот!»

Клавка как взъерепенится:

«Плевала я на твое свидетельство! С таким, как ты, дундуком любой суд разведет!»

А Серега ей:

«Дудки! Не дам согласия — и не разведет. У меня вот бумага написана», — и сунул ей бумагу.

Клавка читала-читала, потом — хвать веник, да по спине его, по спине! Серега — на двор да через огороды. А Клавка — ух, и лютая! Гнала его задами аж до кумового сада. Бумагу смяла и бросила в подтопок. Я успела выхватить, чтоб не сгорела. Боюсь, как бы теперь Клавке чего не вышло.

Степанида на миг замолкла, потом вздохнула:

— Боюсь, не посадили бы Клавку по Серегиному заявлению. Он кричал как резаный, что у него много бумаг припасено. Как вы думаете? — продолжала она в том же духе.

— Кто ж его знает! Смотря, что он написал, — усмехнулся Кожаков неопределенно.

— Я вам дам, почитайте!

Степанида поднялась и, вынув из ящика комода листок, подала Кожакову. Тот взял, принялся читать вслух:

Заявление

Моя супруга, Клавдия Никитична, сожительствовала со мной после бракосочетания в добром согласии и законе. А полгода назад моя супруга устроила тихую подлость моей жизни. Обругав меня словами нецензурного значения, она ушла к холостому шоферу Михайле Стыкину, с которым и проживает поныне в легкомысленном любовном положении. На мои просьбы не нарушать супружескую субординацию она отвечает прямой и полной голословностью.

Прошу разобрать мое заявление и дать решение моей волоките.

Подпись.

Когда Кожаков читал, слушатели сначала давились смехом, а под конец, не выдержав, громко расхохотались. Кожаков же, стараясь сохранить серьезность, как адвокат, вставший перед лицом неразрешимой семейной драмы, невозмутимо и веско сказал:

— По-моему, следует послать данный документ по назначению. Думается, он не только не повредит племяннице вашей, а скоро на пользу пойдет в случае бракоразводного процесса.

Искра-Дубняцкий, утомленный дорогой больше других, посмотрел на часы и потянулся, а Валюха, усмехнувшись, сказала, перефразируя известный афоризм:

— Все умные похожи друг на друга, каждый дурак — дурак по-своему…

* * *

Кожаков с Искрой-Дубняцким кое-как уместились на койке Карцева, Валюхе Степанида постелила у простенка на коротком топчане, а Карцев, бросив теплую куртку на пол, растянулся по соседству с мужчинами.

За синеющими стеклами окон завывал лютый буран и что-то время от времени погромыхивало под застрехой. Навязчивый стук этот и еще какое-то смутное и тоскливое неудовлетворение раздражали Карцева. Он злился и не спал. Прошел год с того пасмурного утра, когда Саша передала ему письмо от Валюхи, письмо, поставившее внезапно и непонятно крест на всем, что было между ними.

Год жизни, наполненный множеством событий, встречи с Сашей и новые интересы очень помогли Карцеву освободиться, как он сам полагал, от своей любви-взрыва. Изредка ему попадалась мельком на глаза Валюха (как тогда над обрывом Кирюшки возле студеного ключа), но и в тот раз и после он помнил себя и держался гордо или просто отворачивался, как отворачиваются от всего досадного и неприятного.

А сегодня вот случай непогоды занес Валюху прямо к нему домой. Они просидели друг против друга часа два, не разговаривая, и теперь, в темноте, оставшись наедине со своими мыслями, Карцев мучительно ощутил, как опять проявляется в нем прежнее волнующее чувство, старательно подавляемое, но так и не подавленное до конца. Оно-то и злило и ворочало его с боку на бок на куртке, не давая уснуть.

«Ну, на кой черт сдалась мне эта Валюха!» — крикнул он мысленно и тут же, словно испугавшись, долго и чутко прислушивался к мерному и безмятежному дыханию за перегородкой.