Преподаватель симметрии. Роман-эхо

Это был очень точный вопрос, с его помощью Гумми удалось припомнить…

— Нет, там дров совсем нет. Там горы. Я носил воду.

Но больше — все. Второго столь же пронзительного вопроса Давин не мог придумать и поставил на прошлом Гумми точку. И стал интересоваться Луной…

Гумми настороженно взглянул на доктора и опять не уловил никакой тени, кроме участия и интереса.

— Да, я был на Луне, — согласился Гумми.

— Но как это вам удалось? — Давин переиграл. Даже не знавший иронии Гумми заметил; заметил и потускнел.

— Вы мне не верите…

— Да нет же! — заспешил Давин самым искренним тоном. — Я абсолютно вам доверяю. На мой взгляд, вы человек, не способный врать. Но согласитесь… Это же никому из людей не удавалось…

— Вот и вы тоже… расстроился Гумми.

— Уверяю вас…

— И вы тоже говорите, что я не человек…

— Я этого никак не говорил!

— Вы сказали, что «никому из людей». Кармен тоже так говорит: «Ты не человек».

— Вы меня неправильно поняли… — начал пояснять Давин. Думал он в этот момент с интересом о том, какая же на самом деле существует связь между сумасшествием и способностью логически мыслить. «Быть может, безукоризненно логические построения есть своего рода признак. Нормальное же мышление как раз алогично. Механизм здорового мышления сводится к тому, чтобы суметь не отметить, пропустить, изменить последовательности… Перескок, перенос… какое-нибудь должно быть слово… Может быть, было уже… Мышление протекает как бы в двух слоях, не подозревающих о своем параллельном существовании: в глубине — немое вековое знание, и логический лоск для самообольщения поверху, как наряд… Неназванное — покрыто беспорядочным слоем названий, слов… Как это пока звучит пусто, неопределенно, не то… Но — что-то есть, закономерность, механизм… Назвать его, объявить!.. думать, над этим думать!» — дал он себе указание на будущее.

— Они просто не понимают, что значит летать, — жаловался Гумми. Птицы, конечно, тоже летают. Но люди же не птицы. Люди летают иначе. Они не приспособлены, как птицы. Люди не знают, как они приспособлены, и думают, что летают только птицы. Конечно, нельзя представить, что человек летает, как птица. Вот они надо мной и смеются. А я не машу руками, как крыльями, когда летаю. Это же не так делается…

«Однако этот идиот удивительно тонок! — подумал Давин. — Нет эквивалента… как всегда, нет эквивалента!.. Что чему равно? Где ум, где бред? Одна лишь договоренность, циничность которой опущена по еще одной договоренности, которая, в свою очередь, забыта. О, господи! — вдруг взорвался про себя Давин. — Додумаю ли я сегодня до конца хоть одну мысль!..»

— Это так же просто, как любая способность, если она есть. И так же недоступно, если ее нет. Это обыкновенная способность, как все другие. Чуять запахи — разве менее удивительно? Есть ли что-либо не удивительное и не чудесное у Бога?

«Господи! — взмолился Давин. — Он не может так говорить! Это он сейчас сказал, или я подумал? Нет, положительно, сумасшествие заразно…»

— Ну, так покажите, — сказал он, не смягчив тона.

— Вы мне не верите… — Горе, мигом распространившееся, залившее лицо Гумми, было так глубоко, что доктор задохнулся и чуть не взвыл от отчаяния. Нет, это было выше его сил.

— Ну, как же не верю! — впервые окончательно сорвался он. — Я именно — верю вам! — Он кричал, разделяя с людьми заблуждение, равное их хитрости, а именно, что грубость есть проявление искренности. — Я верю вам!

— Понимаю, — сокрушенно и покорно кивнул Гумми. — Мне-то вы верите, вы в меня — не верите…

— Слушайте, Гумми! Вы поразительный человек! Нет, я вам совершенно серьезно говорю, я не смеюсь, вы потрясающий человек! Вы сами не понимаете, какой вы… — Чем больше он нанизывал и уточнял интонацию, тем более смущался: сколько же надо употребить слов, чтобы заставить человека поверить в то, во что сам не веришь… Собственно, слова только тут и требуются. Остальное — существует. «Необходимо и достаточно, — со вздохом подумал он. — Лучше бы я стал математиком, чем уточнял неточные мысли о жизни…» — Уверяю вас!..

Но Гумми поверил и, казалось, замурлыкал от счастья.

— Я вам верю, — сказал Гумми.

— Вы научились летать в монастыре? — снова вглубь догадался Давин.

Это резкое возвращение вспять возымело неожиданное действие: казалось, Гумми что-то вспомнил — так он разглядывал округлившимся и остановившимся взором перед собой нечто, чего перед ним на самом деле не было.

— Да… Учитель… Он пил воду… Я должен был постигать пустое… Снова слова, только что поразительно находившие друг друга, слиплись, как леденцы в кармане. — Выпил воду, посадил в угол… Немножко бил палкой… В глазах Гумми что-то прорвалось и выскочило наружу. — Он меня спросил: «Где в этой чашке выпитая мною вода?» Я сказал, что в нем. Тогда он меня очень бил. Потом поставил пустую чашку передо мной и сказал: думай о том, что в ней… И ушел, заперев дверь. Я был там три дня и думал.

— Хм… — сказал доктор Давин.

Лицо Гумми прояснилось:

— Вы мне подсказали, и я вспомнил. Так и было. Я смотрел в чашку три дня.

— Это по меньшей мере странно, — вздохнул Давин.