Преподобный Амвросий Оптинский

Одна из моих родственниц, ехавшая со мною, на грех — ни разу не была у старца и не веровала ему и еще на дороге поспорила с другой, что она старца ни о чем не будет спрашивать, а только посмотрит на него из любопытства. Приехав в Оптину, мы пошли к батюшке. Был вечер. Старец не позвал нас к себе в келью, а вышел сам на общее благословение. Взглянув на меня, он сказал: «Аще поспите посреде предел, криле голубине посребрене, и междорамия ея в блещании злата (Пс. 67, 14)». Я стояла перед старцем испуганная, в сильном смущении. Не понимая значения слов псалма, я еще больше смущалась. Протолковывала я их себе так: всем кажусь я хорошей, как бы посеребренной, а внутренний мой человек ужасный. Потому я пришла совсем в отчаяние. Едва дождалась я утра, в надежде остаться со старцем одной, но не тут-то было. Пришедши к старцу, все мы сидели, ждали, но батюшка нас не брал. День был субботний. Старец и сам готовился к принятию Святых Христовых Таин, и других — готовившихся к служению, должен был исповедовать. Дожидались тут исповеди архимандрит Исаакий и еще некоторые иеромонахи.

Во втором часу старец позвал нас к себе всех вместе и на нашу просьбу взять по одной сказал: «Не могу». Даже та, которая спорила, что ни о чем не будет старца спрашивать, горько плакала перед ним и просила принять ее одну, но батюшка отказал всем нам за недосугом. Оставаться же нам еще на несколько времени в Оптиной было нельзя. Лошади уже наняты были обратно. Да и мы все уехали в Оптину потихоньку от своих мужей, — они этого не знали; и потому надо было уезжать. Я решилась спросить батюшку при всех о своем письме, получил ли и прочел ли он его. Батюшка мне ответил: «Нет, не читал». Но старец так мне это сказал, что я опять попросилась, ради Господа, принять меня одну, хоть на минутку. Батюшка глубоко взглянул на меня и сначала как бы поколебался, но потом, махнув рукой, сказал: «Нет, не возьму». Я должна была ехать домой, не поговорив с батюшкой. Большего для меня наказания не могло быть. В первый раз старец по приезде моем не принял меня одну.

Мы уехали в ночь. К счастью моему, дорогой мои все спали и было темно, и потому я вволю наплакалась. Приехав домой, я еще написала батюшке. А через неделю под предлогом 7 сентября151, скитского праздника, опять к нему приехала, удивив своим скорым приездом Оптинских моих знакомых. Но и тут не сразу сказала я батюшке всю правду.

Сначала я выпросилась у него готовиться к причастию Святых Таин, затем, по обычаю, исповедалась, но и опять промолчала, отложив до вечера. Батюшка сам мне ничего не сказал. Но вечером, накануне причастия, после вечерни пошла уже я к нему с полным решением все высказать. Войдя в хибарку, я тут встретила отца Иосифа и попросила его довести меня до старца. Батюшка Иосиф повел меня прямо к нему. Никогда старец не принимал меня так, как в этот раз. Он сидел на краю своей постельки, и, когда я вошла, он протянул ко мне свои ручки и так ласково-ласково, отечески принял меня. Когда же я бросилась к нему, он с беспокойством спросил меня: «Что с тобой?» Я сказала, что не буду приобщаться, не высказав все, что со мной случилось. На мои слова батюшка сказал: «Ведь я же тебе, дураку, говорил несколько раз, — скажи, что у тебя там. Чего же ты не слушалась и молчала? Ведь ты замучаешься, если не будешь мне говорить всего». Тут он мне объяснил, как надо разбирать помыслы и на некоторые из них не обращать внимания. О словах же, сказанных мне из Псалтири и так меня смутивших, батюшка предварительно спросил меня, как я их поняла, а потом сам, вероятно желая меня утешить, своеобразно протолковал их мне так. Взяв меня тихонько за плечи, сказал: «Они значат, что когда у нас с тобой вырастут крылышки, тогда шейка у нас будет золотая, как у голубка». Так, утешив меня, батюшка отпустил. С какой радостью я на другой день приобщилась Святых Христовых Таин!

Отпуская меня в этот раз из Оптиной, батюшка подарил мне свой беленький халатик (балахон). Только приказал своему келейнику дать мне его из черного белья, самый грязный и самый рваный. Сам надел его на меня и, смотря на рваные рукава, сказал, смеясь: «Ну, ты их как-нибудь подшей себе». Он и теперь у меня хранится таким, каким я приняла его из рук старца, как святынька.