Преподобный Симеон Новый Богослов и православное предание

Все идеи и выражения в этом отрывке вполне традиционны. Представление о человеке как царе тварного мира является общим для Отцов Церкви [927]. Концепция человека как»живого существа», или»животного»(ζφον), происходит из греческой философии и ранней святоотеческой мысли, где общепринятое определение человека — «разумное живое существо»(ζφον λογικόν) [928]. Представление о теле, состоящем из четырех элементов, — также общее место для греческой философии и святоотеческой литературы [929]. Апофатическое выражение άμίκτως και άσυγχύτως («несмешиваемо и неслитно») напоминает выражения, употреблявшиеся в эпоху христологических споров (V‑VII вв.) для описания соединения двух природ — человеческой и Божественной — во Христе [930]. Идею о том, что человек является»смотрителем»(επόπτης), т. е. судьей, надзирателем видимой твари, ее властителем, как и общее представление о двойственном составе человеческой природы, среди других писателей развивал Григорий Богослов, который говорил об этом в тех же выражениях, какие мы находим у Симеона:

Художник–Логос созидает живое существо, единое из двух — я имею в виду видимую и невидимую природы; созидает, говорю, человека и… творит как бы некий второй мир, в малом великий, поставляет его на земле как второго ангела, поклонника, составленного [из разных природ], надзирателя (έπόπτην) за видимой тварью, посвященного в таинства (μύστην) твари умосозерцаемой, царя над тем, что на земле… земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умосозерцаемого, посредника между величием и смирением, который в одно и то же время есть дух и плоть…[931]

Согласно Григорию, человек — «двоякое существо» [932], он состоит из двух различных и противоположных элементов, тела и души [933], или духа и плоти [934]. Душа человека является образом Божиим, тогда как телом человек»смешан с перстью»видимого мира [935]. Григорий относится к телу двойственно: оно — друг и враг, друг как товарищ души, враг как препятствие в аскетическом подвиге [936]. Напротив, душу Григорий ставит очень высоко: она Божественного происхождения, будучи духом Божиим [937], частицей Божества в человеке [938],«струей невидимого Божества» [939].

Ту же антропологическую дихотомию мы находим у многих Отцов — как до Григория, так и после него. В частности, Максим Исповедник говорит о человеке как»составной природе»(φύσις σύνθετος) [940], т. е. состоящей из тела и души [941]. Иногда Максим говорит о трех элементах человеческой природы: теле, душе и уме [942]; или даже о четырех элементах: теле, душе, духе и уме [943]. Трихотомическое описание человеческого состава (т. е. когда ум расценивается не как часть души, а как самостоятельный элемент) встречается в святоотеческой Традиции реже, чем дихотомическое; однако и оно вполне традиционно для восточной патристики [944].

Симеон иногда использует тройственную схему человеческой природы, например, в 15–м Нравственном Слове, где он аллегорически интерпретирует»три кущи»(Мф. 17:4; Мр. 9:5; Лк. 9:33) как символ тела, души и ума [945], или в 25–м Огласительном Слове, где говорит об изменениях, происходящих в разуме, душе и теле [946]. Однако гораздо чаще Симеон говорит о двойственном составе человека, рассматривая разум как часть души:«Я не трояк, но двояк как человек: душа моя неизъяснимо связана с плотью» [947]. Симеон подчеркивает, что двойственность человеческого естества была явлена в самый момент сотворения человека, которого Бог»создал из праха земного», но»вдунул в лице его дыхание жизни»(Быт. 2:7) [948].

Как двоякое существо, человек стоит между Богом и тварным миром, будучи выше всех прочих тварей, потому что»он один среди тварей знает Бога» [949]. Эта мысль ясно выражена в 53–м Гимне, где Симеон говорит от имени Бога, и, что весьма любопытно, именно Бог в этом Гимне пользуется антропологическим словарем Пифагора и Филона:

Я называю тебя разумным живым существом (ζφον

λογικόν),

Человеком двояким (άνθρωπος διπλούς), невыразимо [Состоящим] из двух природ:

Тела видимого,

Бесчувственного и неразумного,

И души невидимой,

По образу Моему,

Словесной и умной —

Странное чудо! — среди всех,