Прерванное молчание

— Да ладно тебе! — Я уже не на шутку завелся. — Моя мамочка даже в суде отказалась выступать, так ей не хотелось признавать, какой она была сукой. Она готова была отправить меня в тюрьму, подальше, только бы не видеть своего отражения в моих глазах. И эта Патриция Кеннет ни за что бы не решилась позвонить в полицию. Зато теперь, — я наконец поворачиваюсь к Элис. Она смотрит на меня, — теперь она из кожи вон вылезет, чтобы посадить этого ублюдка. Потому что если он не сядет, то точно убьет ее.

— Да, — говорит Элис, — психолог из тебя, конечно, не выйдет. Но ты, правда, всех их видишь насквозь. И дети, мне кажется, будут с тобой говорить.

Она гладит меня по щеке. Я знаю, что она хочет сказать. Я знаю, что она опасается это произносить, и поэтому я говорю за нее.

— Потому что я такой же как они. Я один из них. А психологам мы не доверяем. Особенно, если психологи верят всему, что написано в картах или всему, что говорят наши родители.

Элис наливает еще джин-тоника. Я думаю, что, наверное, и вправду, смогу помочь некоторым детям. Если я смогу отговорить кого-то от убийства собственного отца, это будет хорошо. Я думаю, что мне даже не обязательно изучать все эти карты и личные дела. Если глядя на ребенка, я увижу в нем себя, значит, буду знать, что с ним случилось. Правда, вы же можете отличить женатого человека по кольцу на пальце. Вы узнаете тех, кто сидел в тюрьме по тому, как они говорят. Вы узнаете проституток по тому, как они одеты. Так же и у детей, подвергающихся насилию в семье, есть много общего. Они все одинаковые. Мы все одинаковые. Я не знаю, как объяснить это. Наверное, это что-то в глазах и в том, как мы молчим, скрывая свои страшные тайны. Не надо быть психологом, чтобы понять. Надо просто быть таким же загнанным в угол и утопающим в своих кошмарах ребенком. Никто не вытащит тебя из дерьма быстрее, чем тот, кто сам по уши в дерьме.

3.

Так я стал помогать Элис и центру, в котором она работает. Так я стал помогать детям. Так я стал стараться помогать самому себе. Хотя о себе я думал в последнюю очередь. Больше всего мне хотелось, чтобы этим мальчишкам из-за страха и чувства вины не пришлось пройти через то, через что прошел я. Потому что кто-кто, а я прекрасно понимаю, что после такого нормальным ты уже никогда не станешь. Самое лучшее, что ты сможешь — это притворяться всю жизнь. Единственное, что тебе останется — это всегда блефовать и никогда не раскрывать свои карты, как бы высоки не были ставки.

Мне удавалось говорить с ними, с этими детьми. Они начинали говорить сами, стоило мне посмотреть им в глаза. Они понимали все гораздо лучше меня, потому что не были еще так глубоко в этом кошмаре. Все коллеги Элис удивлялись, как мне удается так легко заставлять их говорить. А я и не заставлял.

Помню одну девочку, Молли Нидл. Ей было всего восемь лет. В центр ее привела бабушка. Как только Молли появилась, стало понятно, что это непростая девочка. Она не только ни с кем не разговаривала, она категорически не позволяла никому дотрагиваться до себя. Медицинский осмотр был большой проблемой. Моли начинала кричать и впадала в истерику, когда к ней кто-то прикасался. Бабушка говорила, что Молли совсем недавно стала такой, может быть, около полугода назад. Да, это для них недавно. Полгода — это они называют недавно! Родители Молли были не самым лучшим примером достойной семьи. Они много пили, время от времени употребляли наркотики, время от времени лечились от наркозависимости.

Примерно через неделю после того, как Молли появилась в центре, Элис попросила меня помочь. Попробовать, потому что, как разговаривать с девочками, я совершенно не знал. С мальчишками для меня все было просто. А к девочкам я даже не знал, с какой стороны подступиться. Хотя с Молли для меня все было более или менее понятно. Я и сам долгое время не позволял никому дотрагиваться до себя. Когда меня арестовали и привезли в участок, мне было четырнадцать. Я воспринимал каждое прикосновение, особенно исходящее от мужчин, как угрозу.

И вот, я вхожу в комнату Молли. Она сидит на кровати, обернутая в одеяло с головы до ног и вся буквально трясется. Она смотрит на меня так, как будто я пришел убить ее. Она боится меня до смерти, и я не могу этого не чувствовать.

— Привет, Молли, — говорю я и медленно сажусь на стул.

Она молчит и смотрит на меня широко открытыми глазами, в которых я вижу только панику и ужас. Господи, я прекрасно знаю, что случилось с этой девочкой. Я прекрасно понимаю, что ее изнасиловал, либо ее папаша, либо кто-то из его дружков. Но никого из них никогда не посадят и не накажут, если Молли не начнет говорить. Я смотрю на нее и вспоминаю себя. Я молчал до тех пор, пока мне не исполнился двадцать один год. Да и то в этом заслуга только Фрэнка. Если бы он не начал копать так глубоко, я бы так ничего никому и не рассказал. Хотя, в моем случае, толку от этого оказалось не много.

— Привет, Молли, — повторяю. — Меня зовут Джон. Давай поговорим?